мол, ваше сиятельство, у родного дяденьки… А квартируем мы…
– Что-о-о?.. Разве я вам, подлецам, не приказывал никогда не говорить, где вы живете?.. – перебил, закипая гневом, Иван Захарович. – Знаешь ли, что я за это сделаю с тобой, с мерзавцем?..
Иван Захарович проговорил последние слова таким зловещим тоном, и его лицо исказилось такой злостью, что Антошка невольно попятился и поспешил проговорить:
– Да я, дяденька, не сказал ему настоящего адреса… Я совсем другой дал… На Острове, мол, квартируем, в пятнадцатой линии… Пусть ищет…
– То-то! – облегченно промолвил Иван Захарович. – А то бы тебя до смерти избил… Так бы и издох… Ты это помни… А теперь я скажу, что ты молодец, Антошка… Всегда так отвечай… Какое кому дело, где мы живем? – прибавил Иван Захарович, окончательно успокоенный, и даже взглянул одобрительно на Антошку, как на достойного своего ученика, ловкого и смышленого, пославшего генерала на Васильевский остров… Прогуляйся, мол!
И после незначительной паузы проговорил:
– А я тебе, Антошка, завтра другое пальтецо подберу… И фуфайку дам… Я, братец, старательных ценю… И ты цени… Старайся для дяденьки… Помни, что я тебя вскормил и воспитал… Да… Какой человек ежели неблагодарный, того Бог накажет. Ты этого не забывай, Антошка! – философствовал Иван Захарович и вдруг перешел на вопрос чисто практического характера: – И выручки правильные носи! А то тридцать копеек! За это, по-настоящему, следовало бы тебя наказать, но я прощаю… Чувствуешь ты это?
Хотя Антошка и после этой трогательной речи не переставал питать к «дяденьке» далеко не дружелюбные чувства, тем не менее выразить этого не посмел и проговорил, благоразумно опуская глаза:
– Я завсегда чувствую, дяденька…
– То-то, чувствуй…
Антошка со свойственным его возрасту легкомыслием уже считал себя избежавшим в этот вечер ненавистного ремня. Но в эту самую минуту из-за полога показалась «ведьма», уже без платка на голове, с причесанными не без кокетства рыжими волосами, взбитыми на лбу, в голубой ситцевой кофточке и с вымытыми руками. Она подошла к столу и, присаживаясь у самовара, проговорила самым любезным и вкрадчивым тоном:
– Наливать, что ли, еще, Иван Захарыч?
– Налей, Машенька, – ответил Иван Захарович, передавая стакан и с нежностью поглядывая на эту белолицую, всю в веснушках молодую женщину лет двадцати пяти, с вздернутым кверху курносым носом, выкаченными серыми наглыми глазами и тонкими губами.
Глянул исподлобья на нее и Антошка, очевидно, совсем не разделявший взглядов «дяденьки» на красоту его супруги. Он находил, что отвратительнее этой «курносой ведьмы» не было существа на свете.
Антошка дипломатически кашлянул, чтобы получить разрешение уйти (присутствие «ведьмы» вместе с воспоминанием о поднятой ею бумажке из-под леденцов наводило его на тревожные мысли) и закатиться спать, и Иван Захарович хотел было отпустить его, как «ведьма» вдруг хихикнула и насмешливо проговорила, кивнув головой на Антошку:
– И ты, Иван Захарыч, веришь
