ожных баптистов, Уильям вырос убежденным христианином, что во многом предрешило его судьбу – позже он стал учителем в воскресной школе, и вся его деятельность так или иначе была связана с религиозными организациями.
Окончив школу, Уильям стал журналистом. Его статьи и рассказы сначала печатались в газетах и журналах для юношества, а затем вышли отдельным изданием. Через несколько лет, работая редактором журнала для учителей воскресных школ, Кьюл опубликовал две книги, сделавшие его знаменитым, – «Детские голоса» (Child Voices) и «Сэр Констант, рыцарь Великого Кольца» (Sir Constant, Knight of the Great Ring).
В 1903 году Кьюл с женой и детьми переехал в Лондон, чтобы занять должность в издательском отделе Национального союза воскресных школ. Еще через три года он возглавил издательскую деятельность баптистского миссионерского общества и проработал на этом посту до самой пенсии.
Все это время Кьюл продолжал писать для детей. Он оставил потомкам множество школьных романов и рассказов, которые были весьма популярными и неоднократно переиздавались еще при жизни писателя. Написанные с мягким юмором и изрядной долей иронии, они вполне реалистично изображали как самих школьников, так и их учителей.
Повесть «Мой друг Роллинзон» (Rollinson and I, 1913) рассказывает о непростых отношениях воспитанников Берроу – английской частной школы для мальчиков. Неосторожное слово, досадное недоразумение, козни недоброжелателей – все это легко может разлучить даже самых верных друзей. А гордость и сословные предрассудки способны превратить вполне безобидную историю в настоящую драму. Только честность, мужество и внутреннее благородство позволяют героям книги пре одолеть возникшее между ними отчуждение и спасти свою дружбу…
Книга впервые была напечатана в 1913 году, несколько раз переиздавалась и переводилась на европейские языки. В России повесть выходила в 1914 году под названием «Роллинзон и я».
Глава I
Комлей приносит новость
Я решил рассказать всю историю этого летнего семестра, хотя по многим причинам дело это довольно трудное. И я весьма тщательно обдумал эти причины вчера ночью, прежде чем пришел к окончательному решению.
Я ходил взад и вперед по комнате и вдруг остановился перед зеркалом на камине. В зеркале я увидел лицо Гарри Брауна Примуса и обратился к нему с таким вопросом:
– Браун Примус, – сказал я, – не думаешь ли ты, что эту историю следует рассказать? Ведь это очень интересная история, и, наверное, тот, кто прочтет ее, кое-чему научится.
– Конечно! – отвечал Браун Примус в зеркале.
– Теперь вот какой вопрос, – продолжал я, – берешься ли ты за это? Думаешь ли ты, что сможешь рассказать ее всю, целиком, так, чтобы каждый мог понять ее?
Браун Примус склонен был думать, что мог бы это сделать, так как после рисования он сильнее всего в сочинениях. Но тут я остановил его.
– Ты слишком высокого мнения о себе, – сказал я, – вовсе не об этом я спрашивал. Вопрос вот в чем: хватит ли у тебя смелости рассказать все без утайки?
Тут лицо Брауна Примуса внезапно изменилось. Оно сразу стало серьезным, а потом начало краснеть. По его глазам я видел, что он оглядывается назад, на этот летний семестр, и делает быстрый обзор всей этой запутанной смеси помраченного рассудка и зло-счастья. Да, были там некоторые такие обстоятельства, поднимать которые было чрезвычайно неприятно, но спустя минуту-другую Браун Примус снова глядел честно и прямо и даже рассмеялся. Он вспомнил про Роллинзона.
– Так ты уверен, что можешь рассказать об этом? – спросил я.
– Да, могу! – ответил Браун Примус. – Я хочу, чтобы все узнали моего друга Роллинзона. – И он так решительно кивнул головой, что дело было окончательно улажено. Теперь остается только начать мою историю.
Начинается она в мае, с того самого послеобеденного времени, когда мы вернулись в школу с пасхальных каникул. Весь этот день съезжались ученики, и в классах стоял шум и гам, как обычно бывает в такие дни.
Роллинзон и я приехали рано и уже успели немного устроиться. Мы сидели в комнате шестого класса вместе с дюжиной других мальчиков пятого и шестого классов, приехавших тем же поездом. Кто-то из нас разместился на пюпитрах[1], а Плэйн говорил о крикете.
В день открытия летнего семестра разговор всегда держится на крикете, но у меня не осталось ни малейшего воспоминания о том, что именно рассказывал тогда Плэйн. Я сидел на пюпитре, а Роллинзон стоял рядом, прислонившись отчасти ко мне, отчасти к моему пюпитру. Он смотрел на Плэйна, а я смотрел на его ухо, я хочу сказать – на ухо Роллинзона. Так как я сидел выше и сзади Роллинзона, то мне отлично было видно его ухо, и я обратил внимание на то, что оно как-то очень оттопыривается. Меня заинтересовал вопрос, у всех ли ухо будет казаться таким, если
Пюпи́тр – наклонная подставка (для нот, книг и т. д.);
