в светлых смокингах и с особенным выражением… глаз; что-то строгое, болезненно строгое в их походке; точно они не идут, а несут перед собой реликвию какого-то священного культа; обращает на себя внимание их танцующая походка с незаметным отскакиванием через два шага вбок; мне впоследствии лишь открылося: они – “фокстротируют”, то есть мысленно исполняют фокстрот… бледные худощавые барышни с подведенными глазами, с короткими волосами перекисиводородного цвета… Те и другие переполняют кафэ в часы пятичасового чая и меленькие “дилэ”… в одном углу громыхает “джазбанд”… молодые люди встают; и со строгими лицами, сцепившись с девицами, начинают – о нет, не вертеться – а угловато, ритмически поворачиваться и ходить… на маленьком пространстве между столиков появляется оголенная танцовщица-босоножка».
В джазовом кабачке. Берлин, 1930
Поэт ужаснулся и сделал вывод: «в Берлине пляшут все». От миллиардеров до рабочих и нищих бродяг, «от семидесятилетних старух до семилетних младенцев». Танцуют в «плясульнях» – так Белый окрестил любые дансинги, «приличные, полуприличные, вполне неприличные». Пляшут немцы и венцы, чехословаки и шведы, выходцы из Польши и Китая, царской России, Японии, Англии…
Уже лет тридцать шло медленное, но верное превращение Берлина в узловую станцию для «транзитников» из Восточной Европы. И если до конца Первой мировой войны столица империи считалась временным перевалочным пунктом на пути беженцев на Запад или назад, то теперь главный город Веймарской республики приютил около трехсот тысяч восточноевропейских эмигрантов, в том числе из царской России. (Кстати, именно тогда Соединенные Штаты и некоторые другие страны ужесточили правила въезда.)
Танцкафе на Курфюрстендамм
Окраины Берлина полнились эмигрантами. Эмигранты попадали не только в «праздно танцующий город», но в «западную западню» – раздираемую противоречиями страну, где поднимали голову шовинизм и расизм.
Чтобы как следует поразвлечься, им не нужно было даже выезжать за пределы Сарайных кварталов. Всё зависело от размеров искомого пространства для «разгуляя» и толщины кошелька. В кафе Mulackritze, который в народе называли просто Ritze («Щелка»), собиралось самое пестрое общество. Здесь вращалась богема, завсегдатаями заведения числились и Дитрих, и Клэр Вальдофф – кабаретистка и лесбиянка, и театральный режиссер Густаф Грюдгенс, который сделает карьеру при Гитлере. В «Щелку» заглядывали дамы полусвета, сутенеры и гангстеры. В дальних комнатах проститутки принимали клиентов.
Берлин двадцатых – особая планета, особый флер. Сексуальность, выставленная напоказ, интимные песенки и эстрадные номера с большой дозой эротики, стриптиз, всё новые клубы и кабаре, включая леворадикальные – с Брехтом и Пискатором.
Кстати, о Брехте. Донжуанский список великого драматурга воистину необъятен. И все же в дневниковой записи 1927 года он пишет: «За одну сильную мысль я готов
