нормальный человек не вылезет из дому, когда град колотит по крыше, только тот, у кого мозги набекрень, ищет на свою задницу приключений. Я твоих друзей знаю: нетерпимые противники компромиссов предают анафеме более терпимых противников компромиссов. Я лучше честно скажу: я – признаю компромиссы, как признает их народ».
«В общем-то я тебя не жалею: придет какая-нибудь оттепель, и ты станешь тем, кем был раньше. Полиция оставит тебя в покое, книги твои издадут, будешь ездить на всякие конференции, молодежь в переполненных залах будет слушать маститого профессора. Ты ведь даже падать умеешь так, что в конце концов оказываешься выше, чем был. Ты и здесь – как фон-барон; мы тебе разрешили ночевать у себя, в своем домике, нашли и повод для этого: вроде ты мне литературу по специальности с английского переводишь. Говорят, машинка у тебя стучит много, а переводы что-то поступают редко; я не спрашиваю, что ты там печатаешь. Я с тобой никогда грубо не обращался, уважал в тебе не только историка, но и сына старого своего хозяина. Питание ты получаешь, белье тебе стирают, по деревне ты разгуливаешь свободно, не уезжаешь только потому, что не хочешь просить разрешения, заманиваешь к себе докторшу, привратник тебя приветствует, будто ты тут главный».
«Но вот что мне совсем уж не нравится: ты среди больных барином стал. Чувствуешь себя взрослым среди детей, во все вмешиваешься, словно второй хозяин, глава какого-нибудь теневого правительства, но от ответственности прячешься в свою искусственную шизофрению. Журналисты к тебе едут из-за границы, а ты ломаешь перед ними комедию в больничном прикиде, этакий духовный гуру, тайный отшельник, люди приходят к тебе за советом, будто в святилище, а тем временем твоя запрещенная книга уже издана за рубежом. Очень уж под светом юпитеров находится это твое хождение в низы, очень уж попахивает продуманной стратегией».
«Главное – свобода, но при этом ведь именно ты помог Анне зарыться головой в ил. Остальное – дело наше, полиции я совру что-нибудь насчет несчастного случая. Так вот: хватит. Я решил, что ты выздоровел, и сообщу об этом властям. Они согласятся, чтобы я тебя отпустил. Твоя роль сыграна, ты больше не находишься на принудительном лечении. Возвращайся в историки, заботься о семье, о своем безмозглом братике. Но если тебе так уж хочется остаться здесь, если тебе здесь нравится, ладно, надевай белый халат, приму тебя на должность психолога. Неси ответственность вместе с нами – или уезжай. Мы почтем за честь, если ты, бывая в этих краях, как-нибудь заедешь нас попроведать».
Что ж, если дело обстоит таким образом, я возвращаюсь домой. Я благодарю его, что он все это мне рассказал; приятно, что он не сказал ничего такого, чего я сам бы себе не говорил. Он слегка удивлен, когда я целую его на прощанье, но отвечает мне тем же.
Я рассекаю сужающийся в перспективе, зеленый проем меж двумя параллельными шеренгами пирамидальных тополей, огибаю ярко-мраморное пятно раздавленной кошки на
