предрешенным и законченным, как бы умершим до смерти, и одновременно почувствовал и неправду такого подхода”[7] Как известно, согласно концепции Бахтина, Достоевский совершил эстетический переворот, предоставив своим литературным героям невиданную прежде свободу. Известно и то, что Набоков всегда подчеркивал, что он полновластно распоряжается собственными персонажами, как “галерными рабами”. Можно осторожно предположить, что эрудит Набоков, готовя весной 1931 г. свой доклад о Достоевском и “достоевщине”, познакомился с бахтинской концепцией полифонического романа и очень своеобразно откликнулся на нее в тексте “Отчаяния”.
По аналогичной схеме строится и конфликт героя-рассказчика с Ардалионом. Ардалион долго и серьезно работает над портретом Германа, пытаясь запечатлеть неповторимо-индивидуальную специфику его личности. Очевидно, ему это удалось – не отсюда ли мистический, “гоголевский” страх, который внушает портрет Герману (“В столовой лампа освещала мой страшный портрет” (3, 371))? Становясь частью чужого текста, он утрачивает свободу. Свою прозаическую исповедь Герман создает именно как достойный ответ сопернику – он, в свою очередь, запечатлел-таки Ардалиона:
Последний мазок на его портрет наложен, последним движением кисти я наискось к углу подписал его. Он получше будет той подкрашенной дохлятины, которую этот шут сотворил из моей физиономии (3, 460).
Да, Герман включил ненавистного врага в собственный текст, “объяснил” его, “опредметил” и тем самым приобрел над ним мистическую власть. “Демиургические” претензии Германа особенно очевидны в финальном эпизоде, где герой перечитывает написанное:
Я читал дальше, и появлялась моя розовая жена, Ардалион, Орловиус, – и все они были живы, но в каком-то смысле жизнь их я держал в своих руках (3, 456).
Становясь персонажем текста, человек буквально превращается в послушную авторской воле марионетку.
Ту же концепцию искусства и тот же “творческий” конфликт мы без труда обнаруживаем и в других произведениях Набокова – например, в романах “Защита Лужина”, “Приглашение на казнь”, “Бледный огонь”. Но порой этот конфликт нелегко распознать – так обстоит дело в рассказе “Истребление тиранов”. Здесь суть коллизии затемнена, и требуются усилия, чтобы освободить ее от полуфиктивных мотивировок. Главному герою рассказа противостоит диктатор, который, как подчеркивается, полностью лишен творческого дара, он – “воплощенное отрицание поэта” (4, 396). Между тем, ненавидимый рассказчиком человек явно не похож на обыкновенного тирана, уж слишком велика его власть над действительностью. Если видеть в нем сугубого диктатора, придется признать этот образ очевидной неудачей Набокова. Так, например, Б. Бойд констатирует: “созданный им портрет правителя <…> совершенно неубедителен”[8]. Но все изменится, стоит только предположить, что перед нами не тоталитарный вождь, но маг, демиург, таинственным
Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 98.
Бойд Б. Владимир Набоков: русские годы: Биография. М., 2001. С. 564.
