тела звонким голосом:
Чтобы нам была сполна
Прелесть девичья видна!
А потом они уже вдвоем, посадник и простой княжий холоп, с выкриками и похлопыванием дотянули свою припевку до конца:
Ох, не та нам милей,
У какой подол длинней,
А та дорога,
Что обличьем не строга!
Пели про князя – знал это и он, и все, кто был в хижине. Да и Ярослав не делал тайны из своего увлечения. Пока его спутники горланили свою припевку, он с окровавленными руками, усталый и вспотевший от непривычной работы, подошел к Забаве, наклонился к ее уху, спросил:
– Поедешь со мной сегодня?
– Куда? – Она не повернулась к нему, продолжая пристально всматриваться в огонь, шевелила рожны, на которых жарилась оленина, в ее голосе не было ни удивления, ни испуга, ни даже любопытства.
– Со мной, – повторил он, еще и сам толком не ведая, куда и как он повезет девушку.
– А эти? – Глазами она указала на куски мяса, шипевшие на огне, но князь понял, что речь идет о посаднике и всех находящихся в хижине.
– Не обращай внимания, – сказал он небрежно.
– А я обращаю, – ответила она. – Отойди. Мясо подгорит.
– Так как? – Он не отходил.
– Сказала же. В другой раз.
– Я не могу. – Коснятин и Пенек умолкли, и князь мысленно умолял их, чтобы они затянули еще какую-нибудь глупость, лишь бы только заполнилась звуками страшная тишина, воцарившаяся в хижине после прекращения их пения. Тут не то что слово – каждый вздох был слышен.
И Коснятин, словно угадав желание князя, затянул новую песню:
Чтоб задержать тебя, мой ладо,
Сплету я из рубахи путо,
Из злата пояса – ограду…
– А не можешь, так что же ты за князь, – выставила она в его сторону плечо так, будто стремилась оградиться от Ярослава.
– Один не могу. Тяжело мне одному. Князю всегда тяжело. Во всем.
– Вот уж хлопоты – князем быть! – Она засмеялась.
Ярослав совсем близко увидел ее нагретую огнем щеку, непреоборимое желание нежности залило его душу, из мрачнейших закоулков сердца исчезло все злое и недоброе, он наклонился к этой щеке и несмело, будто мальчишка, прошептал:
– Только прикоснуться к твоей щеке.
На них смотрели все, кто был в хижине. Коснятин перестал петь, но князь этого не заметил. Он ничего теперь не слышал, кроме рева собственной крови в ушах. Пенек равнодушно щурился на дочь и князя, варяг Торд аж приподнялся и приоткрыл рот от неутолимого любопытства, даже молчаливый Ульв зашевелился на своем ложе и, быть может, впервые в жизни пожалел, что боги лишили его великих предков песенного дара, потому что лучшего повода для слагания величальной песни красоте и силе невозможно себе и придумать!
Но все равно князь еще сдерживал себя, он не
