а он сел за столик. К нему сразу же подошел официант и положил перед ним меню.
– Давайте два салата, – не глядя в меню, сказал Иван. – Посытнее, с майонезом. И два горячих, тоже посытнее, мясное что-нибудь. И десерт.
– Что-нибудь с масляным кремом? – поинтересовался официант.
В его голосе прозвучала насмешка.
– Да! – рявкнул Иван. – И два кофе со сливками. И побыстрее.
Видимо, его глупое состояние было заметно всем. Сознавать это было противно.
Наверное, официант понял, что клиент не расположен к шуткам. Когда Северина вернулась из туалета, салаты уже стояли на столе.
– Мы будем есть? – спросила она.
– Будем, – мрачно кивнул Иван.
– Но ведь у вас не было аппетита.
– Не было, а теперь появился. Зверский аппетит. Садись.
Странно было, что она называет его на «вы». Она была первая женщина, которая, переспав с ним, не перешла на «ты». Это беспокоило и раздражало. А то, что он помнил, как она сказала: «Я полюбила вас с первого взгляда», – беспокоило еще больше.
– Ешь, – сказал Иван.
И сразу же понял, что это прозвучало грубо, как команда. А какое право он имел отдавать ей команды?
– Я правда проголодался, – объяснил он, виновато улыбнувшись. – А вдвоем же веселее есть, да?
Она не ответила – похоже, потому что не знала, веселее есть вдвоем или нет. А может, еда вообще не казалась ей веселым занятием.
Как бы там ни было, Северина села за стол. Салат она съела так же быстро, как раньше яичницу.
– Спасибо, – сказала она, положив вилку на пустую тарелку. – Мы можем идти?
– Можем, – кивнул Иван. – Но не пойдем.
– Почему?
– Потому что я не наелся. Сейчас горячее принесут.
– Вы обманываете меня. Но ваш обман нисколько не обижает. Как странно!.. – задумчиво сказала Северина. – Раньше я не понимала, почему возвышающий обман дороже тьмы низких истин. Я думала, здесь какая-то неточность или слабость. Но оказывается, все именно так.
– Ты художница? – спросил Иван.
– Нет. Я поэт.
– А!.. Вон оно что.
Это хоть немного объясняло ее поведение: значит, она все время придумывает стихи, то есть уверила себя в том, что должна их придумывать, оттого и рассеянность.
– Поэтому я все время думаю, – словно подслушав его мысли, сказала Северина. Ему уже не казалось удивительным, что она слышит его мысли. – Вернее, не столько думаю, сколько слушаю.
– Что слушаешь? Голос Бога? – усмехнулся Иван.
Самомнение художников было ему хорошо известно. Вряд ли поэты в этом смысле от них отличались.
– Не знаю. Я слушаю свой голос, а отчего он у меня такой, не знаю. Если бы кто-нибудь другой позволил мне слушать себя так же, как я сама позволяю себе слушать себя саму, то я слушала бы этого другого бесконечно и внимательно.
Эти странные, совершенно
