Это твой ребенок?.. Как ты сюда попала?..
Аксинья задавала вопрос за вопросом, но ответа не последовало. Незнакомка умирала – это было ясно.
– Я людей позову, – решительно заявила Зазулиха, взглянув на мужа.
– И то правда… Разбуди соседей, а то еще невесть что подумают, – согласился Тарас.
Аксинья убежала. Вскоре ее звонкий голос нарушил тишину наступающего утра.
– Выходите!.. – кричала Аксинья, стуча в ставни соседних домов.
Минут через десять небольшой дворик Зазулей был полон народа.
Солнце еще не успело взойти, когда неизвестная женщина умерла. В ту самую минуту, когда она испустила последний вздох, проснулся ее ребенок. Он заметался и заплакал. Прибежавшие бабы, у которых были свои дети, услыхав голос плачущего ребенка, сейчас же определили, что ему всего три месяца от роду.
Аксинья, отвечая на вопросы, рассказывала, как она встала, как вышла открывать ставни и как услыхала стоны.
– Она, стало быть, живая была? – перебивали ее слушатели.
– Конечно, живая, ежели стонала! Мертвые не стонут, – пояснила Зазулиха и продолжала свой рассказ.
А ребенок не переставал кричать, надрывая грудь.
– Его накормить надо, – догадалась одна из женщин и взяла его на руки.
Женщину эту звали Агафья-портниха. Муж ее был портной, человек слабый и пьющий. У Агафьи было пятеро ребят, из них один грудной.
Ребенок, как только очутился на руках у Агафьи, сейчас же замолк и припал к ее груди, точно замер.
– Ишь, как сосет! – удивлялся Тарас, у которого своих детей не было.
– Дитя есть хочет, известное дело… У покойницы, может, и молока-то не было, – хором заговорили женщины, перебивая друг друга.
– Эй, вы, тише, начальство едет! – крикнул кто-то.
Бабы умолкли.
Вдали показался голодаевский городовой, Прохор Гриб, как его прозвали обыватели Береговой улицы. Это был старый отставной солдат, с мягким, точно вымоченным и выжатым лицом. На его сухом отвислом подбородке серебрилась белая щетина давно не бритой бороды. Прохор нюхал табак, и от этого его седые жидкие усы возле носа были покрыты темно-коричневыми пятнами. Сколько ему было лет, он сам не знал. Иногда он говорил, что ему восемьдесят, а иногда утверждал, что ему давно уже стукнуло сто. Городовым он был поставлен с незапамятных времен. Голодаевцы привыкли к Грибу, видя его перед собой всю жизнь, и смотрели на него так, как люди обыкновенно смотрят на речку, что вечно течет по одному и тому же направлению, или на дерево, пережившее несколько человеческих поколений.
– Что здесь такое? – жуя губами, спросил Гриб, подойдя ближе.
– Нищая померла, – ответил Тарас и снова раскурил трубку.
– Человек помер, а тебе курить надо! – упрекнул старик Зазулю и укоризненно покачал головой.
Потом он достал табакерку, воткнул в ноздри две щепотки табаку и громко чихнул.
– Будь здоров,
