знай, им князю не служить.
– Да знаю…
– Знай и то, что до начала пира я с твоих же речей поведал Добрыне о твоем младшем брате и о твоей сестре и о том, что хочешь ты вернуть свой долг перед ними на спасенном тобой радимиче… Добрыня мне даже заикаться об этом запретил!
– Почему же? Я любил брата, в снах его до сих пор вижу… Скорбно мне, жизнь сестре я тоже загубил, если говорить без уверток.
Воевода, а с нынешней ночи – великий боярин Олег, у которого с пояса укороченным полешком, в дни битв и пиров, свисал волчий хвост, молчал долго. Оглянулся, подтянул к себе Орма, молвил тихо, почти шепотом:
– Ты сам вхож ко князю. Ты видел, чтоб он скорбел по брату Олегу и по брату Ярополку?
– Не видел, – понизил голос и Орм. – Но знаю, жену зарезанного Ярополка он насильством поял! Какая уж тут скорбь!
– Ну вот… Пьет князь заздравную чашу, меня славит за Пищану, и тут я по дурости и ляпнул бы ему: есть, мол, у меня сотник Орм, скорбит он по брату и сестре, им загубленным, и такой он у нас совестливый, что просит тебя, великий князь… На пиру, Ормушко, только два дурака и сидели – твои свеи, они одни не поняли бы намека. Считай, Добрыня мудрым советом оборонил тебя и меня от гнева князя.
– Да, оборонил, – признал Орм, с горечью понимая, что недоговоренное слово намного опаснее сказанного прямо. Как же он об этом ранее-то не подумал? Но со своим воеводой он всегда говорил прямо. Прямо и спросил:
– Мне пора слать вестника в обоз?
– Не торопись… Допили мы последнюю чашу за здравье и во славу князя, он и спрашивает Добрыню: кто в ночной страже? Добрыня назвал тебя. А видать, Ормушко, эти свеи-бахвалы так князю обрыдли, что он не сдержался и сказал: «Вот бы мне таких варягов поболе, как Орм». Тут-то и приспело времечко вступить мне в разговор, но, ясное дело, без намеков на твои стоны о загубленной родне. Я сказал, что ты просишь сохранить жизнь радимичу, почти отроку, ручаешься за него и я на то согласен. Князь спросил: «А что сей отрок натворил?» И об этом я поведал без утайки, а Добрыня добавил: «Очаг свой защищал, бился для своих лет на удивление умело и храбро, такой воин, княже, как его подучим, в дружине твоей будет нелишним». Князь был в хорошем сердце, повелел так: «Если Орм ручается, то пусть его радимич за троих мне и послужит. Из казны моей возьмите виру и отдайте родовичам тех, кого он живота лишил. Как науку нашу пройдет, покажите его мне».
Орм, не сдержавшись, воскликнул:
– Боярин и воевода! Что ж ты меня долгой речью томил? Что ж ты меня сразу-то не порадовал?
Волчий Хвост рассмеялся. Полез в свою печенежскую кибитку. В ногах его улегся раб-слуга. Ночь была теплая, кожаное полотно, служившее дверцей, слуга откинул кверху. Из тьмы кибитки воевода отозвался ворчливо:
– Сказал бы сразу-то, так тебя ветром бы и сдуло… А с моим молчальником, Ормушко, душевно не потолкуешь. Он словеньск язык не разумеет.
Кашевары поднимались до зари, а на заре, перед подъемом ратного стана, когда седовласый туман
