И сам себе отвечает: «Черт его знает, как познавать. Когда хочется любить, то не спрашиваешь, как любить. Познание – это такая же страсть, как любовь».
Этот парадокс, вполне очевидный в своих генетических корнях, фактически разрешает внутреннюю дилемму Михоэлса, делая вопрос о законности лицедейства чисто формальным. Потому, что каждый идет к истине своим путем, и талант художника, его любовь к познанию – из того же Источника, что закон.
Бывает, что внутренняя парадоксальность играет шутку с самим Михоэлсом. Он искренне хочет похвалить великого пролетарского писателя Максима Горького за удачный литературный образ «море смеялось». Актеру Михоэлсу здесь видится море, «раскрывающее белизну своих зубов». Он противопоставляет Горькому некоего воображаемого педанта – по выражению Михоэлса, «вульгарного правдиста», – который что видит, то и пишет: «Море – это огромное пространство, заполненное водой. Пространство это имеет поверхность неровную. Пространство все это темное, но видно еще нечто белое. Солнце отражается в этом море»… И вдруг оказывается, что море «вульгарного правдиста» в исполнении Михоэлса куда глубже салонного горьковского «море смеялось». В море Михоэлса плавают категории книги Бытия, категории «пространства», «воды», «тьмы» и «света», оно эпично, онтологично и… автобиографично.
Говоря о литературе и театре, играя и теоретизируя Михоэлс какими-то окольными, случайными путями каждый раз возвращается к своей самой главной теме, которая все яснее проступает и все же остается неназванной. Когда-то в личном разговоре автор услышал от Сергея Образцова неожиданное признание: «Как жаль, что я не верю в Бога, мне было бы легче жить…» Тогда я не догадалась ответить, что наша сознательная самооценка редко соответствует бессознательным душевным усилиям. Возможно, талант художника – это активная интуиция, опережающая сознание в своем стремлении познать Абсолют. Воображение и творческая фантазия – только инструменты такого познания. А как познавать? Черт его знает, как познавать. Когда хочется любить, то не спрашиваешь, как любить.
Н.Н.Евреинов: введение в моноискусство. 1998
1
Николай Николаевич Евреинов в культуре русского Серебряного века – странная фигура. Странная во многих смыслах: и непонятная, и странствующая, и, в конце концов, посторонняя.
Время совпадения многих разновеликих индивидуальностей, называемое русским Серебряным веком, под давлением века ХХ спрессовалось во вполне цельную составляющую европейской культуры. Сейчас уже достаточно ощутим общий формальный стиль этого периода, его психологическая доминанта. Тогдашняя возбужденная деловитость в нынешней ретроспекции напоминает предгрозовой муравейник, и эта аналогия, несмотря на банальную зооморфность, улавливает какие-то важные
