воткнутой в кочан капусты. Добрая дюжина шуб и салопов укутывала молодую женщину, мешая пошевелиться. И под всем этим она держала на руках плотно спеленутую ляльку. Александра Васильевна в первый момент подумала, что несчастная племянница пустилась в дорогу с куклой. И только потом осознала: на руках у матери полупридушенное дитя, такое крохотное, такое жалкое, едва живое!
– Ты чего дуришь, девка? – Вместо приветствия графиня почти вырвала ребенка. – Так и есть, продулся! Насквозь, на таком холоде! – Она поспешила в дом, прижимая к себе заледеневший комочек.
А дочери бросились вытаскивать Мари из тесной утробы саней. Та была еле жива, избита на ухабах и с трудом передвигала ноги.
– Тетя, будьте осторожны, мой Николино…
– Полно, мама все знает. – Лиза помогла кузине сделать несколько шагов.
Кучер Раевских спрыгнул с козел, подхватил госпожу на руки и понес на крыльцо.
– Умаялась, сердечная. Почитай двое суток ехали. Мудрено ли по такой дороге? – твердил он. – Где снег, где лед, а где голая земля. Наказание Божье!
Его никто не слушал. Лиза смотрела на Мари, в ужасе сознавая, что ее приезд не может не быть связан с судьбой Сержа. Бедная девочка! Вот кого стоило пожалеть. Год она промыкалась замужем за человеком сильно старше себя, нелюбимым, но богатым и достойным. Он проводил с ней мало времени, хотя перед свадьбой, казалось, души не чаял. В письмах Мари томилась и по секрету говорила, что муж неровен: то осыпает ласками, то угрюм и нелюдим, а минутами несносен. Свалил на нее хозяйство, сам в разъездах. А она то на кухне, то в конюшне, ведет расходы, пробует еду для слуг… «Это эшафот, дорогая Элиза, настоящий эшафот», – писала тогда кузина.
Мари внесли в гостиную, положили на диван, стали разматывать шали, платки, шарфы, стягивать шубы, чулки, брызгать водой в лицо, тереть виски уксусом. Лиза встала у печки, наблюдая за копошением родных. Мать, призвав няньку Александрины и доктора Хатчинсона, в другой комнате занималась ребенком. Все знали, что делать. Или за суетой скрывали испуг. Одна графиня Воронцова снова впала в оцепенение, глядя на измученное, подурневшее лицо гостьи. После пережитого и двадцать лет не красили Мари. Чернявая, смуглая, с мягким широким носом и ямочкой на волевом подбородке, она не могла назваться хорошенькой. Но, по мнению Лизы, была мила той особой, домашней прелестью, которую безошибочно угадывает в женщине опытный глаз. Ее уловил когда-то Пушкин. Не прошел мимо и Серж Волконский – прожженный волокита столичных салонов, на четвертом десятке возмечтавший о простушке из деревенской глуши.
Лучше бы ей не знать его! Лиза отвернулась. Всех их, как котов, тянет на чистое!
Три месяца назад Мари родила. Раевские писали из Болтышки, что схватки были тяжелыми, без доктора и повивальной бабки. Сразу после горячки началось воспаление мозга, и кузина долго
