чке Бэрт, увязался следом.
Опустившись на сахарно-белый песок, Майло закрыл глаза и почувствовал теплый соленый бриз в своей бороде. Обратил внимание на жалобные крики вьющихся над прибоем чаек и на косичку, щекочущую затылок. Суть медитации именно в том, чтобы созерцать вещи, не задумываясь о них.
Майло, впрочем, не был безупречным созерцателем. Щелкнул ушком пивной банки и стал наблюдать восход.
Он размеренно дышал, представлял, что банка дышит вместе с ним. И как всегда, чем больше старался он избавиться от мыслей, тем больше в голову лезла всякая назойливая фигня (то он думал о большом пальце на ноге, то Франции). Еще о новой татуировке.
Прихлебывая свой завтрак, он обозревал голубую даль океана, где тот встречался с небом. Древнее сердце океана, его незыблемое безразличие наполняли сознание Майло, и он старался дышать в такт вечности – заснув, как положено, на пляже с пивом, в компании пса, пока волны не стали облизывать песок у его лодыжек.
Вероятно, он был самым паршивым в мире созерцателем, но ничего не имел против такого звания. Смирение относилось к числу качеств, делавших его мудрецом. Он побрел к дому за пакетом собачьего корма.
Акула, которой предстояло съесть Майло через несколько часов, была пока далеко. Патрулируя террасу рифа Сент Джеффрис, она высматривала ламантинов. Акула не задумывалась о том, что голодна. Просто невозмутимо плыла в глубинах океана.
Какое-то время Майло поработал в саду. После поиграл с псом и почитал про окаменелости. Провел двадцать минут в интернете за изучением идиотских видео, главным образом о проделках собак и кошек (как все мудрецы, он знал, что временное помешательство нормальное явление).
После чего на старом пикапе направился в госпиталь Святого Винсента, памятуя, что навещать больных – одно из важнейших занятий мудреца. Бэрт устроился на пассажирском кресле (научно установленный факт, что домашние питомцы полезны людям, и Бэрт, на свой лад, тоже был мудрецом, как и все животные).
Сегодня Майло и Бэрт навещали в палате 301 Арлен Эпштейн, умиравшую от бремени ста прожитых лет. Войдя, Майло обнаружил ее спящей и с минуту просто смотрел. Больницы имеют неприятную особенность иссушать людей в ничто, подумал он. Глядя на хрупкое тело под больничной простыней, кто сказал бы, что Арлен Эпштейн была легендарным каскадером и барменом и утихомиривала буянов грубым очарованием вкупе с рукояткой хоккейной клюшки.
Бэрт забрался передними лапами на матрас.
– Майло, – зевнула Арлен. – Уже четверг?
– Суббота, – ответил он, опускаясь на колени.
– Всегда любила субботы, – вздохнула Арлен. – Хорошо бы в субботу и помереть, если удастся.
– Только не в этот раз, – сказал Майло. – Выглядишь отлично.
– Замечательно, – ответила она, приподнимаясь и потянув его за бороду. – Тогда отведи меня на прогулку.
Режим Арлен не предполагал прогулок. Наклейка на двери сообщала о «риске падения». Игнорируя наклейку, Майло стырил ходунки из шкафчика в коридоре.
Каждый шаг у Арлен отнимал секунды три, меньше, чем у некоторых, и Майло всегда держался рядом, готовый, в случае чего, подхватить. Бэрт трусил вдоль стены, яростно принюхиваясь (больницы для собак лакомое место, если подумать о разных запахах, которые тебя постоянно преследуют).
Когда они преодолели футов десять, Арлен задала вопрос:
– Майло, знаешь, что происходит, когда мы умираем?
Он не мог с ней лукавить:
– Знаю.
Еще шаг. Второй.
– Ну и?
– Возвращаешься перерожденным.
Арлен обдумала услышанное.
– То есть другим человеком? – уточнила она.
– Или же собакой. Муравьем. А то и деревом. Вот Бэрт был в прошлой жизни водителем автобуса.
Старушка застыла.
– Это точно? – спросила она. – Давай без наебона. Я скоро откинусь, в субботу, и должна знать.
Только правду.
– Я живу уже десять тысяч лет, – сообщил он. – И я старше всех на Земле.
Арлен поймала его взгляд, неукротимо зеленый. Осталась довольна ответом. Отставила ходунки, обеими руками ухватилась за руку Майло и прильнула к нему.
Они зашагали дальше.
– А собой я останусь? – спросила она.
– Разумеется, – сказал Майло. – Более или менее. Конечно, тебе предстоит совершенствование.
– Да, но мне так не хочется переродиться деревом.
– Ну,
