те, кто не имеет отношения к рисованию и живописи.
Мне хотелось бы знать: где находят своих моделей иллюстраторы «Graphic», «Punch» и т. д.? Разве они сами не выискивают их в беднейших районах Лондона?
Были ли эти художники рождены со знанием людей или они обрели это знание в более поздний период жизни, находясь среди этих людей и подмечая малейшие детали во время прогулок по городским улицам, запоминая то, что большинство забывает?
Мои рассуждения о карандаше плотника выглядят следующим образом. Какой карандаш использовали в работе старые мастера? Конечно, не Faber В, ВВ, ВВВ и т. д., они рисовали куском графита. Рабочим инструментом Микеланджело и Дюрера было нечто наподобие плотницкого карандаша. Но я не жил в то время и не могу в этом быть уверен, но что я точно знаю, так это то, что, работая с плотницким карандашом, можно добиться значительно более сильных эффектов, нежели с Faber и ему подобными инструментами.
Я предпочитаю кусок графита в его натуральной форме, нежели изящный, хорошо заточенный, дорогой Faber. Эффекты блеска можно устранить, зафиксировав изображение с помощью молока. Когда работаешь на воздухе, используя карандаш, из-за яркого света ты не видишь того, что у тебя получается, и лишь после понимаешь, что изображение получилось слишком черным. А графит скорее серый, чем черный, и ты всегда можешь добавить несколько «октав», пройдясь по рисунку ручкой, так что плотные тени графита будут казаться светлее.
Уголь – это прекрасно, но если на него во время работы слишком сильно нажимать, он крошится, и хранить его нужно аккуратно, зафиксировав в коробке. Для пейзажей, я думаю, такие рисовальщики, как Рёйсдал, Ван Гойен, и Калам, и Рулофс из современных использовали именно уголь. А если кто-то решит работать пером на открытом воздухе, придется дополнить его коробкой с мелками, и тогда, вероятно, в мире будет значительно больше рисунков, сделанных пером.
Что касается угля, то, если его обмакнуть в масло, можно получить грандиозный результат, свидетельство тому – работы Вейсенбруха. Масло фиксирует уголь на бумаге и придает черному цвету глубину и теплоту.
Первый раз за несколько дней я снова пишу, и пишу так, словно ощущаю жизнь, пробуждающуюся во мне. Если бы только я снова был здоров. Если б я смог организовать себя, я хотел бы снова писать этюды здесь, в больничной палате. Сейчас меня переместили в другую палату – с кроватями и детскими колыбельками без полога, вечером, и особенно ночью, здесь возникают необычные эффекты. Доктор из тех, какие мне нравятся, его магнетический взгляд и участливое чувство напоминают портреты Рембрандта. Я питаю надежду, что научусь здесь чему-нибудь. Я буду обращаться с моими моделями так же, как этот доктор обращается со своими пациентами: он строг с ними и без лишних церемоний заставляет принять необходимую ему позу. Доктор вызывает восхищение тем, как много внимания уделяет своим пациентам: собственноручно делает массаж, накладывает мази и обрабатывает раны; он умеет договориться
