на солнце пообсохни! Эх, что бы еще покрасить?
А Мишка:
– Вон видишь, наше белье сушится? Скорей давай крась!
Ну с этим-то делом я быстро справился! Два полотенца и Мишкину рубашку я за какую-нибудь минуту так отделал, что любо-дорого смотреть было!
А Мишка прямо вошел в азарт, качает насос, как заводной. И только покрикивает:
– Крась давай! Скорей давай! Вон и дверь новая на парадном, давай, давай, быстрее крась!
И я перешел на дверь. Сверху вниз! Снизу вверх! Сверху вниз, наискосок!
И тут дверь вдруг раскрылась, и из нее вышел наш управдом Алексей Акимыч в белом костюме.
Он прямо остолбенел. И я тоже. Мы оба были как заколдованные. Главное, я его поливаю и с испугу не могу даже догадаться отвести в сторону шланг, а только размахиваю сверху вниз, снизу вверх. А у него глаза расширились, и ему в голову не приходит отойти хоть на шаг вправо или влево…
А Мишка качает и знай себе ладит свое:
– Крась давай, быстрей давай!
И Аленка сбоку вытанцовывает:
– Я индейка! Я индейка!
Ужас!
…Да здо́рово нам тогда влетело. Мишка две недели белье стирал. А Аленку мыли в семи водах со скипидаром…
Алексею Акимычу купили новый костюм. А меня мама вовсе не хотела во двор пускать. Но я все-таки вышел, и тетя Саня, Раечка и Нелли сказали:
– Вырастай, Денис, побыстрей, мы тебя к себе в бригаду возьмем. Будешь маляром!
И с тех пор я стараюсь расти побыстрей.
Не пиф, не паф!
Когда я был дошкольником, я был ужасно жалостливый. Я совершенно не мог слушать про что-нибудь жалостное. И если кто кого съел, или бросил в огонь, или заточил в темницу, – я сразу начинал плакать. Вот, например, волки съели козлика, и от него остались рожки да ножки. Я реву. Или Бабариха посадила в бочку царицу и царевича и бросила эту бочку в море. Я опять реву. Да как! Слезы бегут из меня толстыми струями прямо на пол и даже сливаются в целые лужи.
Главное, когда я слушал сказки, я уже заранее, еще до того самого страшного места, настраивался плакать. У меня кривились и ломались губы и голос начинал дрожать, словно меня кто-нибудь тряс за шиворот. И мама просто не знала, что ей делать, потому что я всегда просил, чтобы она мне читала или рассказывала сказки, а чуть дело доходило до страшного, как я сразу это понимал и начинал на ходу сказку сокращать. За какие-нибудь две-три секунды до того, как случиться беде, я уже принимался дрожащим голосом просить: «Это место пропусти!»
Мама, конечно, пропускала, перескакивала с пятого на десятое, и я слушал дальше, но только совсем немножко, потому что в сказках каждую минуту что-нибудь случается, и, как только становилось ясно, что вот-вот опять произойдет какое-нибудь несчастье, я снова начинал вопить и умолять: «И это пропусти!»
Мама опять пропускала какое-нибудь кровавое преступление, и я ненадолго успокаивался. И так с волнениями, остановками и быстрыми сокращениями мы с мамой в конце концов добирались до благополучного конца.
Конечно, я все-таки соображал, что
