что трудно себе позволить, когда ты пришел к власти и перешагнул за порог тридцатилетия. Были у меня и определенные преимущества: мне помогало мое пристрастие к этой суровой стране и любовь к добровольному и недолговременному аскетизму во всех его проявлениях. Я был, пожалуй, единственным из молодых командиров, кто не сожалел о Риме. Чем дальше простирались по грязи и снегу мои военные походы, тем отчетливее проявлялась присущая мне стойкость.
Я пережил тогда полосу необычайного душевного подъема, чем я отчасти обязан влиянию небольшой группы окружавших меня командиров, которые привезли с собой из далеких азиатских гарнизонов странных богов. Культ Митры, распространенный в то время еще не так широко, как теперь, после наших походов в Парфянское царство[58], на какое-то время пленил меня своим ревностным аскетизмом, и всякий раз этот аскетизм – благодаря присущему ему культу смерти, железа и крови – вновь и вновь натягивал тугую тетиву моей воли, что возвышало каждодневные тяготы солдатского бытия до уровня постижения мира. Ничто не могло быть более противно взглядам на войну, которые мало-помалу уже начинали складываться у меня, но эти варварские обряды, на всю жизнь скреплявшие посвященных теснейшими узами, находили сочувственный отзвук в сокровенных мечтаниях молодого человека, нетерпеливо подгонявшего настоящее, не слишком уверенного в грядущем и именно поэтому открытого всем богам. Я принял посвящение в башне, сооруженной на берегу Дуная из дерева и тростника; поручителем был Марций Турбон[59], мой товарищ по оружию. Помню, как под тяжестью бившегося в агонии быка чуть не рухнул щелястый дощатый настил, под который меня поместили, чтобы окропить свежей кровью. Я немало размышлял потом об опасностях, которыми подобные тайные общества могут грозить государству, управляемому слабым монархом, и в конце концов сам стал жестоко преследовать их; но должен признать, что перед лицом врага они придают своим адептам едва ли не божественную силу. Каждый из нас верил, что он вырвался из узких рамок человеческого удела, ощущал себя одновременно самим собой и своим противником, видел себя приравненным к богу, о котором было уже трудно сказать, сам ли он умирает в зверином обличье или убивает в образе человека. Эти странные мечты, которые ныне ужасают меня, не так уж сильно отличались от теории Гераклита относительно тождества стрелы и мишени[60]. В ту пору они помогали мне переносить тяготы жизни. Победа и поражение перемешивались и сливались друг с другом, как разные лучи одного и того же солнечного дня. И когда я копытами своего коня давил пеших воинов-даков, когда сшибался врукопашную с сарматскими всадниками и наши кони, встав на дыбы, кусали друг друга, я убивал с тем большей легкостью, что отождествлял себя с ними. Мое нагое тело, оставленное на поле боя, мало чем отличалось бы от их тел. Содрогание от последнего удара мечом было бы одинаковым для меня и для них. Я сейчас признаюсь тебе в мыслях необычных, самых сокровенных в моей жизни,
Т.е. после описанного далее Парфянского похода Траяна 113–117 гг. Митра – один из верховных богов иранского пантеона, чей культ получил широкое распространение в Риме, в первую очередь в армии, в легионах. У иранцев функции Митры были весьма разнообразны (бог Солнца, бог – покровитель договоров и вообще правды, бог – устроитель космоса и общества и т. д.), но в Риме его культ основывался на ритуальном убийстве быка, кровь которого укрепляла здоровье, мощь и жизненную силу участников мистерии Митры, возрождала их к новой жизни. Поэтому обычное изображение Митры в античном искусстве – юноша, убивающий быка.
Римский всадник, со времен молодости Адриана входивший в число его ближайших друзей и советников.
Основное сочинение древнегреческого философа Гераклита, «процветавшего» в Эфесе, в Малой Азии, около 500 г. до н. э. («Музы» или «О природе»), изначально было столь темным и дошло до нас в столь фрагментарном виде, что указать прямой источник приведенного афоризма вряд ли возможно. Скорее всего, имеются в виду фрагменты 132–133 по нумерации С. Муравьева (в кн.: Тит Лукреций Кар. О природе вещей. М.: Художественная литература, 1983, с. 262).
