мне челку ножницами. Мы экономили даже на этом. Очень долго я считал это вполне нормальным. Мои намоченные волосы слипшимися кусочками падали на расстеленную под стулом газету «Верный путь». На газете были серые портреты передовиков производства, заслуженных учителей, статьи и фельетоны. Вокруг лампы летал мотылек. Его увеличенная тень металась по голым стенам, рукам матери, газете. Слышался редкий стеклянный звон: мотылек бился головой в лампочку. Волосы падали с бумажным шелестом.
5
Наши окна выходили на широкую помойку. Сюда сбрасывались горы золы, которые вырабатывала кочегарка, расположенная здесь же. Кочегарка отапливала банно-прачечный комбинат. Время от времени из кочегарки появлялся человек в потной армейской рубашке с отрезанными рукавами, вывозил по металлическому трапу тачку с еще пылающей, дымящейся золой, и получался очередной пригорок. У входа в кочегарку рос куст «волчьей ягоды», острые листья и горчайшие плоды которой были покрыты пеплом. У нас было поверье, что от «волчьей ягоды» можно умереть. Чуть позже мы экспериментировали, но остались живы. Мы находили на помойке упаковки просроченных ампул, таблетки, прелые резиновые бинты. Мы кидали ампулы в горячую золу и наблюдали, как они лопаются. Тогда это казалось интересным, захватывающим. Сейчас таких ощущений достичь сложно. Даже невозможно. Окна бани были затянуты полиэтиленом. Ночью, в клубах пара там сновали смутные, опухшие от сала, голые спины и плечи женщин. Иногда на помойку въезжал бульдозер и начинал разравнивать горы золы и картофельных очистков. Горный ландшафт превращался в равнину. Прямо перед помойкой стоял побеленный сортир с двумя кабинами. Приходилось бегать туда в жару и в мороз. Стена, отгораживающая женскую часть от мужской, была, как сыр, усеяна дырами. Эти отверстия затыкались кусочками газеты. Причем затыкались с женской стороны. На побеленных стенах были примитивные силуэты с раскинутыми ляжками и торчащими кверху, как поленья, грудями, нацарапанные ножом или набросанные серым карандашом. Причем на каждом рисунке то место, где промежность, было или подпалено спичками, или туда вдавливалась сажа папиросных окурков. Я терпеть не мог этот сортир, посещение его. У меня был глупый, какой-то девичий страх: я боялся, что за мной подсмотрят. Крючки на двери, на которые можно было закрыться, постоянно кем-то срывались, и на их месте была загнутая алюминиевая проволока: проформа. Я боялся, что кто-нибудь дернет дверь, дверь распахнется, и я предстану в самом унизительном виде: со спущенными штанами, на корточках, с молящим взглядом. Я любил гостить у бабушки, у которой была нормальная квартира, с нормальным унитазом. В конце концов, это дошло до того, что я стал ненавидеть в себе саму эту потребность: срать. Ходить по-маленькому я мог в помойное ведро, которое стояло дома и воняло. Туда же я иногда ходил по большому. Мать прощала мне это, пока я был не слишком взрослым. Но, начиная примерно с 3-го класса, она стала меня от этого отучать. Однажды, когда я с друзьями стоял за порогом
