к матери и отцу. Но это все следствия. Любопытней собственно история Я: первые мерцающие картинки, болезнь и кошмар (страшная старуха, от которой едва чувствующее себя Я спасается), мифические чудовища, наполняющие сознание (в их роли выступают и гости квартиры Бугаевых), постепенное освобождение от мифов, то есть начало истории, истории Бори Бугаева – Андрея Белого, игра, мечтания: восхищенный подвигами Скобелева, Андрей Белый примерял на себя его роль героя. Я выступало как ОН, то есть Боря Бугаев, но другой, героический. Я искало не адекватного, а идеального отражения, создавало миф о себе. Иными словами, Боренька Бугаев рассказывал себе историю о самом себе, он был и автором, и слушателем. Сказанное слово возвращалось к нему обратно, но уже с другим знаком, знаком прочитанного (читаемого, к нему обращенного) текста.
И только потом уже – вторжение сознания, в полном смысле этого слова. В храм тела (где купол – голова, ребра – готические своды) приходит священник, священнослужитель – Я.
Любопытно, кстати, это мечтание о себе как о Нем. Это уже начало художественного отстранения. Но здесь Он и Я почти слиты воедино. Они – одно. Это еще не вполне романное повествование от третьего лица. Там всевидящий ОН. Не Я-автор, а демиург, творец. Поэтому так раздражает романная объективность, всезнание, странный голос сверху. И здесь даже не Толстой, которого все вслед за Бахтиным приводят в пример, приходит в голову – все-таки толстовское всеведение опирается на его Я-концепцию, на его уверенность в собственном великом мессианском предназначении. Здесь приходят в голову бесчисленные ординарные романы с их «мороз крепчал» в начале и стандартной интонацией безусловной констатации – было вот так.
Откуда такая уверенность, избирающая для себя неопределенно-личную форму? Раньше истории рассказывались вполне определенным голосом. А потом личность растворилась в неопределенном ОН. Кто говорит? – Он. – Откуда? – Отовсюду. И не пробиться сквозь эту монументальную безликость.
Все истории просты. Даже театральные. Откровения давно закончились, остались вариации настроений. Меняются декорации и тон рассказа. Все дело в манере, в рецептуре, в дозировке, способе обработки материала. Вот, говорят, Павел Басинский, создавая свой бестселлер «Бегство из рая», строго отмерял, где действия прибавить, где подбросить описание, где эмоций подкинуть, где потрафить простому читателю, где наступить на мозоль интеллектуалу – иными словами, нужно так сплести сеть, чтобы и рыбка попалась, и рыба не ушла. Благо есть где развернуться – тут тебе и дневники, и письма, и воспоминания, и газетная хроника. Гуляй – не хочу.
Но я-то не иду вслед за документом, в колее сложившейся истории, по стопам временной последовательности. Я иду за словом, за отблесками мысли, выстраиваю лабиринт, смутно представляя себе выход из него, и, вполне вероятно, сам заплутаюсь в нем.
Это уже Кафка. Правда, Кафка точно знал, что выхода из лабиринта нет.
Может
