быть готовы к Подвигу. Кроме того, рассказывали о героической смерти Зои, особенно упирая на пытки, которым ее подвергли фашисты, – в деталях описывали, как ей вырывали ногти, жгли губы керосиновой лампой, как, раздев донага, босой в мороз водили по улицам, а гитлеровцы плевали на нее и обливали помоями из ведра, а потом повесили и надругались над телом – отрезали левую грудь. О самом подвиге, о том, что же именно свершила юная героиня, странным образом, почти ничего не говорили. Что-то там подожгла или взорвала, на то она и партизанка. Каждый год к нам приезжали делегации из школ-побратимов со всей страны, и тогда конца не было торжественным линейкам, парадам и концертам в школьном актовом зале.
Дома Зою Космодемьянскую не любили. Отец утверждал, что она не существовавший на самом деле человек, а персонаж, придуманный каким-нибудь корреспондентом фронтовой газеты «Красная звезда», вероятнее всего евреем, и растиражированный сталинской пропагандистской машиной для вполне понятных целей.
– Не вероятнее всего, а именно евреем, и не для «Красной звезды», а для «Правды», – вступала мама. – Звали его Лидов, это он написал первую статью с той знаменитой фотографией с отрезанной грудью и веревкой на шее. Но это никакая не фотография, а подделка – потому что как бы они могли ее сфотографировать, если, когда туда пришла Красная армия, ее давно похоронили?
– Как ты не понимаешь, ее не могли похоронить, потому что ее никогда не было! – кричал в ответ отец. – Вместо того чтобы рассказывать о настоящем, каждодневном подвиге миллионов людей, которые по́том и кровью вытянули на себе войну и победили, они стряпают сказки, замешенные на извращенных фантазиях убогого импотента! Это же чистейшей воды порнография!
Мама делала большие глаза и прикладывала палец к губам.
Чем старше мы становились, тем более странный эффект имели на нас «вечера памяти». Огромная фотография Зои, мучительно красивой, с запрокинутой головой, в разодранной одежде, одна грудь, уцелевшая, с торчащим соском притягивает к себе взгляд, вторая, отрезанная, пугает и отталкивает. Волосы разметались на снегу, глаза закрыты – этот образ волновал нас, двенадцатилетних, тягучим, неведомым образом. Что-то темное и горячее поднималась из глубин живота, и голова шла кругом… Во время одного из таких вечеров я, не выдержав духоты, надрыва и того непонятного, что происходило с моим телом, выскользнула из зала. Сама не знаю как, я оказалась рядом с пустой раздевалкой физкультурного зала. Там я столкнулась с Сашкой Зориным и Серегой Фадеевым из нашего класса, которые тоже сбежали с концерта и бесцельно шатались по школе. Небольшая раздевалка была перегорожена вешалкой и высоким ящиком для сменной обуви. Не обменявшись ни одним словом, мы устремились в закуток у дальней стены и лихорадочно принялись исследовать тела друг друга. Их руки шарили, расстегивали, задирали, стягивали вниз, мои боролись с дурацкими пряжками школьных ремней, пока мальчики сами мне не помогли. Мы трогали, гладили, щупали, сжимали, все так же молча, стараясь не глядеть друг другу в лицо. Мне было стыдно смотреть им в глаза, они тоже старательно отводили взгляд, но наши руки и тесно прильнувшие друг к другу тела не ведали ни стыда, ни неловкости. Мы так увлеклись, что не заметили, что перед нами стоит уборщица, маленькая горбатая старушка с вечно слезящимися, блеклыми голубыми глазами.
– Да что ж вы такое творите, бесстыдники? – Она обрела наконец дар речи. – А ну я вас сейчас!
Она замахнулась мокрой половой тряпкой, обдав нас потоком брызг. Холодная грязная вода мгновенно привела нас в чувство. Мы вскочили и бросились врассыпную.
Прямо на меня уставилось дуло немецкого «Тигра». Страшная махина, огромный, неповоротливый, уродливый танк. Воплощение зла. Меня передернуло. «Смерть фашистским оккупантам!» – заорала я в полный голос и пнула танк ногой по гусенице.
Кажется, отпустило. Пружина, которая все последнее время сжималась у меня внутри живота, немного расслабилась. Вокруг никого нет, можно даже вскарабкаться на танк, если есть желание. Желания залезать не было, а вот в дуло хотелось заглянуть, но не хватало роста. Вокруг тут и там были разбросаны валуны, я прикатила один поближе и залезла на него. У Достоевского Свидригайлов боялся, что вечность – это закоптелая банька с пауками. Банька-то – это еще ничего, а вот если такая страшная, холодная, всепоглощающая чернота? Заморосило, хотя по радио обещали сухую и теплую погоду. Интересно я провожу праздники – одна, под дождем, осматриваю старые танки и думаю о вечности.
– Немедленно прекрати курить! Девочка, я к тебе обращаюсь!
Ко мне на всех парусах семенила пожилая толстуха, одной рукой придерживая грудь; другую она протягивала, будто пыталась вырвать у меня изо рта сигарету.
Я ретировалась так же, как пришла, перепрыгнула через забор и скрылась в лесу. Вряд ли она станет меня преследовать. Наверное, я повернула не туда и, вместо того чтобы выйти к деревне, только заходила дальше в лес. Проплутав минут двадцать, я поняла, что понятия не имею, где нахожусь. Заблудиться я не боялась, вокруг
