пальнул не наугад, а немножко прицелился… Впрочем, одного боевого ранения мне хватило, чтобы задуматься о смысле жизни… То, что два часа назад было юной девушкой, наверняка, влюбленной в кого-то, строившей планы, учившейся, смеявшейся, надеявшейся на лучшее, чаевничавшей с мамой, сейчас превратилось в мешок с костями, который, ничем не прикрыв, швырнули на носилки и небрежно затолкнули в машину; с безнадежным, конечным стуком хлопнули задние створки…
Сверху, из окна площадки верхнего этажа высунулся вездесущий Леня:
– Марин, Саш, сюда давайте, пожарники закончили!
Я поплелась к подъезду. Разочарованная кратковременностью действа толпенка начала рассасываться, а мы медленно взошли на пепелище. Бросалась в глаза устоявшая железная дверь, вскрытая лишь пожарными, но за ней нам открылось зрелище абсолютно безысходное, ибо сгорело все, что, казалось, и гореть-то не могло: от жара даже превратился в крошево кафель в туалете, а почерневший унитаз аккуратно раскололся на четыре почти равные части.
– Электропроводка? – обратила я пылающий надеждой взор на пожарного, ранее буркнувшего что-то вроде: «Я за главного».
– Какое… Поджог чистой воды. Скорей всего, кто-то налил в коридоре на пол бензина и кинул спичку. Видите, здесь почти яма, и ходить-то опасно: как раз плюнуть в нижнюю квартиру провалиться.
– Может, она и подожгла… Ну, та, что в окно выпала, – вставил Леня. – А чего… Бросила спичку, сама не ожидая, что так вспыхнет… Короче, не справилась с ситуацией.
– Навряд ли, – хмуро перебил ворошивший носком ботинка гору черной золы эксперт. – В таких случаях люди кидают спичку от двери, уже стоя с той стороны – и быстро ее захлопывают. А она выпала из окна той комнаты, которая и загорелась-то последняя…
– Может, ее там заперли? – предположила я, чтобы не молчать. – Заперли и подожгли.
– Да, и она терпеливо ждала, когда огонь подойдет к ней вплотную, и только потом позвала на помощь, – фыркнул сообразительный Леня.
– Напоили. Усыпили. Кольнули. Стукнули, – огрызнулась я. – В любом случае, мы это скоро узнаем, нечего и голову ломать.
Мне хотелось добавить, что это уже не мое дело, по крайней мере, с девяти часов утра, – и злорадно присесть с сигаретой где-нибудь в относительно чистом месте, наблюдая, как бывшие коллеги руками роются в вонючей саже, в поисках давно превратившихся в прах вещдоков. Но как, все-таки, сильны в нас условности, как крепки прутья клетки, заботливо поставленные вокруг нас нами же самими! Ведь ровно ничего не случится теперь со мной, если я сейчас ловко отстрелю окурок в центр бывшего коридора, встану, отряхнусь и произнесу то, что мечтаю: «А пошли вы все… Мне надоело, и я отправляюсь домой». Чувство товарищества, долга? А кто мои товарищи, которых никак не бросить, – вот эти вот? Доведший себя до алкогольной энцефалопатии Саня, орудующий двумя кувалдами-кулаками, не давая себе труд даже рассчитать силы? Жорик, без лишних сантиментов запихивающий интеллигентную свидетельницу в обезьянник к уголовникам,
