– это добиться откровения души себе самой (см. AF, 236). Как в эссе, так и в трагедии действительность – это всего лишь обстоятельства единственной реальности души. В этом смысле для Лукача Души и форм две полярные возможности настоящей жизни – это или уход в трансцендентную сущность (мистика), или борьба за сущностную имманентность, чтобы обнаружить в человеке «трансцендентного бога» (трагедия). В отличие от мистики, трагедия разворачивается, следовательно, до обозначенного предела.
Понятие о пределе связано с понятием о конечности и, следовательно, о смертности. Именно потому, что смертное, конечное, или единичное, воплощает сущность: «Трагедия в этот момент даёт незыблемый и уверенный ответ на самый животрепещущий вопрос платонизма: могут ли и единичные вещи быть идеями, могут ли обладать сущностью. Ответ является вывернутым наизнанку вопросом: только индивидуум, доведённый до своего крайнего предела, соответствует идее себя, существует в действительности» (AF, 245). Трагическая смерть – это, следовательно, не отрицание конечности существования, но осознание необходимости конечности, другими словами, необходимости бессмысленности. Именно с этой точки зрения молодой Лукач приблизится к Достоевскому.
4. Между формой и жизнью
В мире, оставленном богом, то есть смыслом, – мире, отражённом в эссе сборника Душа и формы, – только благодаря форме, композиции, частное может показать абсолют, смысл – как отличное от него ‘другое’. То есть, конечное должно не преодолеваться, а составляться, чтобы обнаружился абсолют. Существование конечного возможно только при сохранении частного, иначе говоря – только придавая ему форму можно сохранить абсолют; это то же самое, что сказать, что только в произведении искусства может быть дан смысл. И именно в форме-эссе это показывается примерным образом. Отсюда следует анти-импрессионизм эссеистики Лукача, полностью отражённый в главе Эстетической культуры, озаглавленной Пути разошлись. «Пути расходятся» относительно возможности выразить суть вещей.
Один из путей представлен ‘импрессионистической’ живописью, которая полностью абстрагируется от «вещей» (см. СЕ, 32): живописью, которая ограничивается ‘взглядом’, полностью исключая «духовное видение». Речь идёт об «искусстве поверхностей: поверхностей, за которыми не скрывается ничего, которые не значат ничего, не выражают ничего, и ограничиваются тем, что они существуют… Искусство поверхностей могло быть только лишь искусством ощущений» (СЕ, 34). В этом искусстве, где всё доверено взгляду, и частное не является носителем сути, отсутствует форма, иначе говоря, самый настоящий принцип композиции, «потому, что форма – это принцип… создания порядка». Но сегодня, утверждает Лукач, мы «хотим, чтобы все наши вещи имели смысл… И веры в тот факт, что существует нечто осязаемое и постоянное в круговороте мгновений, и убеждённости, что существуют вещи и что они материальны – этого уже достаточно, чтобы
