гомеровскими поэмами. Греческому эпосу, отражавшему органичность эллинского мира, была свойственна идентичность сути и бытия, общего и частного. Смысл был «осязаем», и знание не было ничем иным как «снятием завес, которые бросают тень» (TdR, 60). Речь идёт о закрытом мире, в котором даже если проявляются «угрожающие и необъяснимые силы», они не в состоянии ни «отменить присутствие смысла», ни «расстроить существование» (TdR, 61). Античная Греция появляется как совершенный пример целостности непосредственной, впоследствии исчезнувшей.
И в самом деле, сегодня вместо единообразия между ‘я и миром разверзается бездонная пропасть. Так, если «Целостность существования возможна только там, где всё уже единообразно, ещё до того, как быть заключённым в формы» (там же), создание форм – это знак потери этой целостности, другими словами – потери имманентности смысла в жизни и, как следствие, знак неустранимого диссонанса. Более того, если органичная целостность подразумевает, что одно произведение может быть исполнено без всякого указания на другое (там же), то именно это указание на другое характеризует наши художественные формы. В наши дни форма – это плод безнадёжного усилия, чтобы оживить эту целостность, при осознании, однако, что такая целостность не сможет более быть органичной, или же заданной в мире и в жизни, но только «сотворённой» произведением и в произведении: «Кажущаяся реальность мира, подходящего нам, – искусство – стала поэтому автономной: она перестала быть копией с момента, когда померкли все прототипы; и она и есть сотворённая целостность» (TdR, 64–65, курсив мой).
Таким образом, если верно то, что мы утратили непосредственную целостность древних греков, взамен «наш мир стал бесконечно велик» (TdR, 62). Возврат к закрытой цивилизации стал бы, следовательно, регрессией для сегодняшней субъективности, с момента, когда «в запертом мире мы не можем больше дышать» (TdR, 61). В древние времена не хотели знать путешествий, если не было возвращения: в этом состоит различие между скитаниями Одиссея и Дон Кихота. Душа первого «отправляется на волю случая… ей неведомы истинные муки исканий и действительный риск открытия… она ещё не знает, что может потеряться, и ей никогда не приходит на ум, что она должна искать себя. Вот это, в любой точке мира, пора Эпоса» (TdR, 58). Для этой души всё в новинку и в то же время всё знакомо, для Дон Кихота наоборот – всё то, что казалось знакомым, неизменно новое; так, если Одиссей в конце концов обретает свою родину, Дон Кихот не находит её ни в каком месте.
В современном мире субъект не признаётся более в предопределённой гармонии небесной системы, но противопоставляет своё «внутреннее состояние» «внешнему состоянию» мира. Цитируя Новалиса, Лукач утверждает, что «’Философия – это именно ностальгия, это желание повсюду чувствовать себя дома’. Поэтому философия… – это всегда признак раскола между внутренним и внешним, знак существенного отличия «я» и мира» (TdR, 57). Как следствие, если роман – это эпическая форма той эпохи, раскол которой требует философского
