и обрящете
Шалашовка, конечно, оказалась эта Валя. Но принципиальная. Выгребла, овца, всю зарплату с лопатника: (видать, на такси), правда, пару тысчонок оставила. Знала: мужик утречком с бодуна подыхать будет. Да и правду сказать: обидно ж бабе! Приволок, напоил, птичьим молоком угощал, песни народные-блатные-хороводные под гитару шпарил, а как до самого интересного дошло, – мощи не хватило. И не то, чтоб на полшестого, а так… Красавица эта только лифчик с себя скинула, а Вован возьми и отрубись. Стыдобушка!
Короче, просыпается Вовка по утряни, треники свои драные натягивает, кой-что со вчерашнего припоминает и на попу садится. В башке черти что-то перфоратором хреначат, во рту скотобаза, руки такие, что как по малой нужде пойдешь, пару раз кончить можно. Вина нету, денег, через красаву эту приблудную, овцу, теперь особо не разгуляешься, а нынче ведь праздник, тридцать первое число… Вот она, подлость-то жизни! Вино, правда, есть, да только не то это вино. Как так, не то?.. Да вот так. Просто надо сечь вованову психологию. У него на комнате на одной стороне диван стоит, там, шкаф, а на другой – книжные полки висят. Книжек там никаких нет, конечно, зато много чего другого имеется. Там он пузырей десять всякого дорогого импортного вина себе подогнал. Но не чтобы пить, а для красоты. У Вована на квартире, типа, все для красоты. Коробки пустые чайные, пачки разные от мальборо, которое он ни в жисть не курит, расставлены для красоты. Мерзавчики всякие с одеколоном для красоты. Бабы на стенке голые висят – типа, опять для красоты, а между ними божья мать Мария, ну, которую итальянец этот… ну как его… Леонард, Довинченный нарисовал. Тоже для красоты. Он ее когда-то из «огонька» вырезал, на фанерку приклеил, лаком залил и еще политурой отхреначил. Страшная вещь – красота в вовкином понимании…
Ну, так вот, короче. Повздыхал Вовка малясь на судьбу, Валю эту, овцу, про себя выматерил… А, надо ж как-то суетиться, елы-палы! Бодун, Новый год и вообще. Морда в зеркале у него глянулась красная, мятая, квелая как базарный помидор с бочкáми. С таким мурлом лучше на улицу не соваться: надо ж ведь престиж блюсти, красоту. Он и с алкашней-то на подъезде редко кантуется: – престиж блюдет. Да и холод сучий небось на улице-то, а человек в таком состоянии. Выгреб он из пепельницы бычок подлиньше, цапанул, охнул, – в башке-то ведь от никотина еще круче заходило, – взял свой лопатник дистрофический, да и поперся на третий этаж к Алкаше. Алкаша – корешок его закадычный. Ну как корешок… Когда Вовка тверезый, он Алкашу напрочь игнорирует, даже здоровкаться забывает. А как с бодунища, тут Алкаша, друг, выручи. Да Алкаша на него не в обиде: он Вовкину натуру знает, знает, что Вован, когда и пожидится, а когда и последний рупь с лопатника сгребет ради общего дела. А что здоровкаться забывает, так я говорю, престиж!
Спускается на лифте. Звóнит. Открывает ему Алкаша: трезвый, выбритый, смурый. Морщины на цыганистой харе как будто черными нитками простеганы, глаза серьезные, с маетой. Видать, супружница контролирует,
