на волю волнам. Он едва шевелил пальцами, и ничтожного движения этого было довольно, чтобы держаться на поверхности. Дыхание его успокоилось, но кровь звенела певуче и сильно. У Пушкина в эту минуту не было дум, их заменяло общее одно ощущение, широкое, мощное: жить – хорошо.
Вдруг он почувствовал прибывающую силу, потребность движения, перевернулся и направился к берегу.
– В море отлично, но на земле все-таки как-то прочней… – пошутил он, одеваясь на берегу.
Молодая, вскипевшая в нем сила продолжала требовать себе выхода и на обратном пути.
– Я что-то в пучинах морских захолодал…
И он принялся бегать, делая по сторонам круги и зигзаги, дабы не покинуть медленно шагавшего Раевского. Тот следил за ним с легкой улыбкой.
– Ты точно щенок после купания.
А Пушкин в ответ, смеясь, притворился, что и впрямь отряхивает шерсть.
На пути к дому, чуть в стороне, рос молодой кипарис, Пушкин его навещал каждое утро, обычно еще до купания. Он любил это делать один. Сегодня же Николай и эта находка перевода из Байрона ему помешали. Зато сейчас, едва завидев его, он оставил Раевского. Налетев, словно ветер, и на бегу изготовив ладонь, он с размаху, как бы приветствуя, пробежал рукою снизу вверх по темно-зеленому плотному его одеянию, и холодноватые лапчатые ветки упруго, вслед за ладонью, тотчас выпрямлялись.
Став спиною к Раевскому, Пушкин, не нажимая, легко коснулся ствола и пальцем изобразил две какие-то буквы, как если бы шепотом доверял некую тайну молоденькому этому деревцу, так живо ему напоминавшему петербургский тот кипарис.
Если б отставший Раевский вдруг догадался, чем занят там Александр, то в букве фамилии мог бы не сомневаться: это, конечно, была буква Р, но кто из сестер, которая? Пушкин со всеми был мил одинаково, однако же тайн своих никому не доверял.
– Что это нынче с тобой? – спросил, подойдя, Николай.
– А то, что сегодня я обуян. Нынче должен быть день происшествий.
– Это так почему ж?
– Кюхельбекера видел во сне. Как он топился. И чуть сам не утонул.
– Тогда берегись. А ты еще хочешь ехать верхом…
Раевских все еще не было слышно. Но на дворе черноглазый мальчишка, с надвинутой на затылок пестрою тюбетейкой, трудился уже у пузатого, плохо начищенного самовара. Он целыми пригоршнями сыпал в трубу сосновые шишки, и густой смолистый дым валил из нее пахучим столбом, щекоча нос и затмевая долины и горы. Голоса доносились из кухни, и домашняя птица неспешно прогуливалась, порою поднимая головы и важно озирая окрестность.
Пушкину подали коня. Он принял в руки коротенький хлыст и ловко вскочил в седло. Лошадь затанцевала.
– В горах, Александр, держи повода покороче, – послышался свежий внушительный голос.
Он сразу узнал его и, обернувшись, увидел в окне генерала Раевского – в халате еще, по-домашнему.
Пушкин ближе подъехал к окну
