хотя и мучительно давшееся движение тела уводит его от травинки, муравья, кусочков сора – в иной мир. В бесконечность.
Он пьет теплую воду из фляги лежащего рядом трупа – и братается с убитым им человеком.
Он знает, что скоро умрет.
«Только в газетах останется несколько строк, что, мол, потери наши незначительны: ранено столько-то, убит рядовой из вольноопределяющихся Иванов. Нет, и фамилии не напишут, просто скажут: убит один».
На Шипке всё спокойно.
И на всех фронтах – без перемен.
Рядовой из вольноопределяющихся Гаршин сражался на той же войне, с которой знаменитый живописец-баталист Верещагин привез свою «Шипку».
Тремя годами раньше Всеволод Гаршин рассматривал на выставке Верещагина в Петербурге картины, привезенные с другой войны – туркестанской.
«Я не увидел в них эффектного эскизца, // Увидел смерть, увидел вопль людей, // Измученных убийством…»
Это – из его наивных стихов (впечатление от выставки), искренних и неумелых.
Ничего он, конечно, еще не увидел, исполненный сострадания к людям гимназист выпускного класса.
Хотя картины у Верещагина страшные.
Отрубленные солдатские головы, насаженные на колья или брошенные к ногам победителя. Смертельно раненный, который, сжимая кровавую рану на груди, еще бежит навстречу неприятелю («Ой, убили, братцы!.. убили…» – надпись на раме). И другой раненый – забытый в знойных песках; он еще жив, но вороны уже кружат над ним…
Страшно.
Но это пока – чужой опыт.
На войне Гаршин был однажды послан на поле недавно минувшего боя – убирать трупы.
Его забытый герой вспоминает, как убил человека, из фляги которого пьет спасительную воду: «Одним ударом я вышиб у него ружье, другим воткнул куда-то свой штык. Что-то не то зарычало, не то застонало…»
Выставку Верещагина венчал знаменитый плакатный «Апофеоз войны» – гора черепов посреди неоглядной пустыни: белые, дочиста оглоданные временем черепа, выжженный солнцем песок и выгоревшее небо над ним (надпись на раме: «Посвящается всем великим завоевателям, прошедшим, настоящим и будущим»).
Герой Гаршина, укрытый от глаз людских густым, колючим кустарником, день за днем поневоле осужден наблюдать, как под палящим солнцем разлагается лежащий рядом труп. «Раз, когда я открыл глаза, чтобы взглянуть на него, я ужаснулся. Лица у него уже не было. Оно сползло с костей. Страшная костяная улыбка, вечная улыбка показалась мне такой отвратительной, такой ужасной, как никогда… Этот скелет в мундире с светлыми пуговицами привел меня в содрогание. «Это война, – подумал я: – вот ее изображение»».
…Я пишу это в мире, терзаемом войнами.
Наверно, потому и пишу.
Под окном, по темной пустой улице проезжает на велосипедах стайка разгулявшихся юношей и девушек. Несмотря на ночной час, они шумно звенят звонками и поют веселую песню.
Глава шестая
