вражды, однако ледяным тоном. – Хватит, вы все сказали. Мы любим вашу дочь. Все, что мы сделали или собирались сделать, было продиктовано самыми добрыми намерениями. Но поскольку вы так явно нас не любите и не доверяете нам, мы можем только уступить вам. А теперь, пожалуйста, уходите.
Она молчала. Она ожидала оскорблений и была готова к ним, но никак не к этой достойной сдержанности. Прежде чем она пришла в себя, отец спокойно закрыл дверь.
Как я восхищался отцом в тот момент! Зная его вспыльчивость, его способность становиться порой надменно-презрительным и ироничным, я вполне мог ожидать, что он сведет этот инцидент к вульгарной перебранке. И все же мы были непривычно молчаливы весь тот вечер. С точки зрения мамы, отец был явно не в себе, о чем говорило то, что он закурил сигарету. Он, вообще-то, не курил – у него не было такой потребности, или, может быть, он дорожил видом своих красивых зубов и не хотел, чтобы они потускнели, но в редкие минуты стресса он затягивался «Митчеллом спешиал № 1». И теперь, неумело выпуская дым, прищурив из-за него один глаз, а другим время от времени ободряюще поглядывая на маму, он пытался успокоить себя и ее. На следующий день слухи о неприятностях у Мэгги достигли игровой площадки перед школой, и краем глаза я не мог не заметить ее мучителей, собравшихся в кружок. Но Мэгги, хотя и раздосадованная, держалась твердо и была готова дать сдачи любому. После уроков она подождала меня и, взяв за руку, пошла со мной по дороге к дому.
– В любом случае мы остаемся друзьями, Лори. И на днях я приду и буду помогать твой маме.
Но мама все еще была расстроена. Ей не хотелось репетировать перед концертом. Однако вечером в последний день того месяца, приготовив ужин, она, ожидая возвращения отца, села за пианино. Я привычно стоял у окна, но был настолько погружен в свои мысли, что свисток отцовского поезда дошел до меня как из другого мира. Я уже начал смутно осознавать, что отец слишком долго идет со станции, когда услышал знакомый ежевечерний стук во входную дверь. Мама тут же перестала играть и пошла встретить отца. Когда я снова глянул на улицу, там были почти сумерки. Внезапно, в боковое окно, я увидел, как двое мужчин медленно идут по дороге. Прижавшись вплотную к стеклу и вытирая его, запотевающее от моего дыхания, я узнал Джима, станционного смотрителя, и стрелочника, который дежурил на шлагбауме. Еле передвигаясь, в затылок друг за другом, они, опустив головы, что-то несли. Какую-то длинную доску, прикрытую одеялом? Поначалу я не понял, что это, но впечатление от чего-то длинного и провисающего и от медленного движения тех, кто это нес, было таким зловещим, что я вдруг ужасно испугался. Я побежал сказать об увиденном отцу. Он стоял в прихожей возле мамы, не сняв ни шляпы, ни пальто. Лицо его было белым от шока. Голосом, который я не узнал, он говорил маме:
– Видимо, ее нога попала в стрелку, а поезд идет так медленно. Но, Грейс… – его голос прервался, – ты бы видела бедняжку, когда мы ее подняли.
Со страшным криком мама закрыла лицо руками.
Я онемел от ужаса, однако боль пришла позже, а тогда я лишь понял, что Мэгги
