обоснование априорности познавательного аппарата очищало категории последнего от эмпирических компонентов, гуссерлианская феноменологическая редукция проводит трансцендентальное эпохе, с помощью которого конституируется представление о «примордиальном мире». Проведение этой трансцендентально-феноменологической редукции можно уподобить попытке судить о личности уже знакомого человека исключительно по совокупности его внешних визуальных характеристик.
Все подобные проекты обособляющего выделения некой понятийной области из остальной сферы понятий заранее обречены на несостоятельность, так как не существует никакой абсолютной, непонятийной изначальности. Все понятийные элементы постоянно подвергаются взаимоопределению. Понятийный мир – не прочная многоярусная башня, выстраиваемая строго снизу вверх, а постоянно преобразующаяся паутина переплетенных понятийных нитей без начала и конца. Эта мысль отчетливо выражена в следующем высказывании С. Н. Булгакова: «В этом смысле можно говорить вместе с Вундтом, что не только корень есть абстракция, но и отдельные слова суть абстракции, существует только предложение, содержащее в себе связную мысль. Можно даже пойти еще дальше и утверждать, что и предложение есть абстракция, а существует лишь целое мысли, рассуждение, как в этом можно наглядно убедиться, если перепутать порядок фраз в любом произведении. И конца этому расширению понятия о речи-мысли не может быть, в сущности, положено, поскольку все находится в мыслительной связи и соответствии и должно быть вплетено в единый контекст мировой мысли или мысли человека о мире. И это естественно, потому что основой речи и ее предметом является мировое всё, которое не имеет границ и представляет собой в этом смысле дурную бесконечность, не имеющую конца в «дискурсивном» рассуждении»[67]. Стало быть, «Das Wort erstirbt schon in der Feder»[68], или, голосом Деррида: «Следовательно, значение является настоящим для себя в жизни настоящего, которая еще не вышла из себя в мир, в пространство или природу. Все эти «выходы» на самом деле изгоняют эту жизнь самоприсутствия в указание. Мы знаем теперь, что указание, которое таким образом полностью включает в себя практически всю поверхность языка, является процессом смерти, которая действует в знаках»[69], в то время как «[…] слово не слагается из букв, не возникает из них, но расчленяется на буквы»[70]. И, в продолжение сказанного выше: «Истина сделана не из того материала, из которого формируются идеи. Она живая, у нее есть свои требования и вкусы, и даже, например, она больше всего боится того, что на нашем языке называется воплощением, – боится так, как всё живое боится смерти. Оттого её может увидеть только тот, кто её ищет для себя, а не для других, кто дал торжественный обет не превращать свои видения в общеобязательные суждения и никогда не делает истину осязаемой» [71]. В этой связи также можно процитировать Аристотеля: «Именно на основе этого предположения возникло наиболее крайнее из упомянутых мнений – мнение тех, кто считал себя последователями Гераклита и коего держался Кратил, который под конец полагал, что не следует
