не был приобщен к языку, который «[…] ist die allumfassende Vorausgelegtheit der Welt»[32] (пер. с нем.: «[…] есть всеохватывающая предистолкованность мира»). Такому человеку пришлось бы самому совершать всё понятийное выделение и для себя конституировать весь мир с нуля. Лишь у такого человека результат интерпретации уже интерпретированного другими людьми не является понятийным миром, как у всех коммуницирующих людей, приобщенных к некому социуму, у которых «Die Welt des Daseins ist Mitwelt. Das In-sein ist Mitsein mit Anderen. Das innerwelt-lische Ansichsein dieser ist Mitdasein»[33] (пер. с нем.: «Мир присутствия есть совместный-мир. Бытие в мире есть со-бытие с другими. Внутримирное по-себе-бытие есть соприсутствие») и у которых «Auch das Alleinsein des Daseins ist Mitsein in der Welt»[34] (пер. с нем.: «Одиночество присутствия есть тоже событие в мире»). Его понятийный мир стал бы лишь интерпретацией собственных интерпретаций в результате создания понятий на основе понятийных элементов, им самим выделенных.
Само понятие как таковое – попытка останавливать движение бытия, но лишь с помощью этого же движения понятие может образовываться. Русское «понятие», немецкие «Auffassung», «Begriff», английское «conception», французское «comprehension», итальянское «comprensione» и аналогичные индоевропейские варианты со своими соответствующими глагольными ипостасями: «понимать», «auffassen», «begreifen», «conceive», «comprendre», «comprendere» и т. д. – являются окостеневшими эпистемологическими свидетелями этого стремления в самом языке.
Самим хватанием необъятного невыделенного целого мы пытаемся, таким образом, схватить, т. е. понять. Следует в связи с этим обратить внимание на то, что слово «понятие» является однокоренным со словами «понятое», «понятно». Понятие – то, что можно понять на фоне всего остального.
Понятие – обозначенное выделение, подобное рисунку на поверхности воды, который мы пытаемся зафиксировать с помощью его же отражений. Каждый раз, когда мы пользуемся понятием, мы отражаем предмет его отражения новым отражением, что вновь наводит мысль на то, как количество отражений предмета, находящего между зеркалами, вырастает вплоть до бесконечности. Положение ведет мысль к размышлению Платона о недоступности словесного отображения идей: «Можно ли выразить правильно то, что всегда уходит, выразить, во-первых, что это – то же, во-вторых, что это – таково? Или необходимо, что тогда как мы говорим, оно тотчас становится уже иным, ускользает и не остается тем же? […] Каким же образом могло бы быть чем-нибудь то, что никогда не то же? Ведь если бы оно было то же, то в это самое время, очевидно, не изменялось бы. А что всегда одинаково и тождественно, то как могло бы изменяться или проходить в движение, не выступая из своей идеи? […] Да оно не было бы никем и познано, ибо только что приступил бы ты с намерением познать его, оно сделалось бы иным и чуждым, а потому не было бы еще узнано, каково оно действительно и в каком состоянии находится. Ведь никакое знание не познает, познавая никак не существующее»[35].
Но именно нашими попытками удерживать понятие мы удаляемся от его изначального предмета. В этом заключается парадокс рационалистического стремления к окончательности
Ibid, S. 120.
