всей видимости, студенты бурно отмечали конец сессии; мне подумалось, что в Сиракьюсском университете я никогда не стану своей.
Весельчаки прошли мимо. Я смотрела насильнику в глаза. Была с ним.
Ты такой сильный, такой мужчина, спасибо, спасибо, я этого хотела.
И тут все закончилось. Получив удовлетворение, он разом обмяк. Я лежала, придавленная его тяжестью. У меня бешено колотилось сердце. А в мыслях были Ольга Кабрал, поэзия, мама – да мало ли что еще. Потом я уловила его дыхание. Легкое, ровное. Он похрапывал. В голове мелькнуло: бежать. Но стоило мне под ним шевельнуться, как он проснулся.
Уставился на меня непонимающим взглядом. Потом начал каяться.
– Ты уж прости, – нудил он. – Моя хорошая. Не держи зла.
– Можно одеться? – спросила я.
Откатившись в сторону, он встал, натянул брюки и застегнул молнию.
– Конечно, можно, – закивал он. – Сейчас помогу.
Меня опять затрясло.
– Да ты совсем закоченела, – посочувствовал он. – Вот, одевайся.
Он держал мои трусы за верхний краешек, как заботливая мать. Когда ребенку только и остается – ступить в них сперва одной ножкой, потом другой.
Ползая по земле, я собрала вещи. Кое-как нацепила лифчик.
– Как себя чувствуешь?
Вопрос прозвучал неожиданно. Участливо. Но мне было не до размышлений. В голове стучало только одно: самое страшное позади.
Поднявшись с земли, я взяла у него из рук свои трусы – и едва не упала. Джинсы пришлось надевать сидя. У меня мелькнули жуткие подозрения. Ноги почему-то не слушались.
Он буравил меня взглядом. Стоило мне одеться, как его тон резко изменился.
– А ведь я тебя обрюхатил, сучка, – хмыкнул он. – Что делать будешь?
Я поняла: это повод меня прикончить. Чтобы не оставлять улик. Спасти меня могло только притворство.
– Умоляю, никому не говори, – зачастила я. – Сделаю аборт, вот и все. Только, пожалуйста, никому не говори. А то мать меня прибьет. Умоляю, – повторяла я, – чтобы только никто не узнал. Меня из дому выгонят. Пожалуйста, никому ни слова.
Он захохотал:
– Уболтала.
– Вот спасибо. – Блузку я надевала уже стоя; она так и осталась вывернутой наизнанку. – Так я пойду?
– Погоди-ка, – спохватился он. – А поцеловать?
Для него это было завершение любовного свидания. Для меня – новый виток ужаса.
Я его поцеловала. Кажется, у меня было сказано, что мое сознание осталось свободным? Вы и сейчас этому верите?
Он снова рассыпался в извинениях. Даже прослезился.
– Какой же я подлец, – твердил он. – А ты хорошая девочка, умница, не обманула.
Меня поразила эта слезливость, но в то же время испугала – еще одна непостижимая деталь. Чтобы не испортить все дело, нужно было тщательно выбирать слова.
– Да
