«почтмейстеры, постиллионы, бабы» о революции «говорят». Обратим внимание на социальный и гендерный срез. Почтмейстеры и постиллионы (почтальоны) – это те, с кем путешественник сталкивается в дороге; «бабы» в данном случае термин уничижительный. Революция настолько площадная тема, что о ней даже бабы говорят. Революция всеобща (и модна), но РП сначала слышит толки о ней и только потом видит ее саму.
Но все это до въезда в Страсбург – а вот уже в городе перед глазами РП разворачивается вполне реальная картина происходящего. И картина эта любопытна своей банальностью, незначительностью, своим в каком-то смысле, комическим характером. «А в Стразбурге начинается новый бунт. Весь здешний гарнизон взволновался. Солдаты не слушаются офицеров, пьют в трактирах даром, бегают с шумом по улицам, ругают своих начальников и проч.» Это пока еще не «революция», это скорее бунт, причем малоприятный – пьяная солдатня и все такое. Подобное можно было наблюдать тогда в Европе повсюду – да и в России; мало ли где солдаты поднимали возмущение, кончавшееся обычно либо картечными залпами правительственной артиллерии, либо просто сдачей на милость властей с последующим примерным наказанием. Меньше чем за 20 лет до того в окрестностях Симбирска родители Карамзина (да и он сам, ему было тогда лет семь) могли наблюдать гораздо более зловещую картину Пугачевского бунта, во время которого беготней пьяных нижних чинов по трактирам дело не ограничивалось. Здесь же, в Страсбурге, все пока вполне невинно, хотя и нервно: «В глазах моих толпа пьяных солдат остановила ехавшего в карете прелата и принудила его пить пиво из одной кружки с его кучером, за здоровье нации. Прелат бледнел от страха и трепещущим голосом повторял: “Mes amis, mes amis!” – “Oui, nous sommes vos amis!” (“Друзья мои! Друзья мои! – Да, мы ваши друзья!”) – кричали солдаты. – Пей же с нами!” Крик на улицах продолжается почти беспрерывно». Ну заставили священника выпить из одной кружки с кучером, и всего-то. Конечно, жутковато, могли бы и чего похуже сделать – но не сделали. Пока не сделали – это еще только 6 августа 1789 года, уже чуть позже у прелата шансов отделаться от создателей новой Франции не осталось бы. Но сцена любопытна не только саспенсом, хотя те, кто читал этот кусок «Писем русского путешественника» в «Аглае», знали, чем все дело кончится. Здесь одним словом вводится главная тема Великой французской революции; это слово задает тон всему наступавшему, уже близкому XIX столетию. Не забудем к тому же, что большинство историков противопоставляют «хронологический девятнадцатый век» (1800–1900 или 1801–1901, по исчислительной склонности) «историческому девятнадцатому веку» (1789–1914), который начинается Французской революцией и заканчивается развязыванием Первой мировой. В таком случае не только путешествие РП в каком-то смысле «открывает» для русской публики «долгое девятнадцатое столетие»; его описание задает, как мы уже говорили, одну из двух главных его тем. А искомое слово – «нация».
Да, перед нами картина «рождения нации»,
