что ты можешь взять хлеб и сыр из моего мешка, там еще немного осталось.
– Нет, пап, я лучше подожду…
На «папу» он снова заморгал, а затем… Кажется, смирился.
– Кстати, неплохо! – возвестил Робер. – Ты отлично говоришь на языке Уграра. Свободно, без акцента! Как, впрочем, и на языке Лургии. Гм… – задумался он. – Все к лучшему! Мне будет куда проще выдавать тебя за свою дочь, выросшую в Эзенфоре. Но ровно до тех пор, пока мы не отыщем твою настоящую семью.
– Конечно! – с легкостью согласилась я, хотя уже знала, что мою семью мы никогда не найдем. В этом мире у меня никого не было кроме него и Васи.
Фикус я пристроила на подоконник с видом на оранжерею во внутреннем дворе, в которой вовсю цвели ярко-красные и золотые цветы, мысленно пообещав ему… Если мы с Робером каким-то чудом останемся в доме Вестерброков, то я позабочусь, чтобы Васе досталось место среди экзотических красавиц!
Вскоре пришли горничные и отвели меня в огромную банную комнату, полную горячего дыма и с наполненной до краев фаянсовой ванной. Помогли вымыться, почистили порядком запылившуюся одежду и даже выстирали и высушили грязный подол. Затем настал черед приемного отца, после чего мы с Робером, ведомые высокомерным дворецким, окинувшим нас брезгливым взглядом, отправились в Восточное Крыло. Подозреваю, наша одежда, пусть и чистая, в его глазах явно не котировалась. Так же, как и мы с Робером!
Дворецкий молча сопроводил нас в столовую, где нас ждал ужин в компании хозяйки и матери ее покойного мужа, почтенной матроны Петры Вестерброк.
По словам Робера, ей уже было далеко за восемьдесят.
Ужин накрыли в огромном зале, походящем на концертный, с гигантскими бронзовыми люстрами под потолком и позолоченной мебелью. Впрочем, куда больше меня интересовал длиннющий стол с серебряной посудой, заставленный зажженными канделябрами. И дело было вовсе не в канделябрах!
Еда!..
Есть хотелось до невозможности, ведь последний раз я ужинала еще в прошлой жизни – кажется, перехватила что-то в больничной кафешке, когда навещала отца. А в этой… В этой был лишь кусок хлеба с сыром, запитый водой из фляги, от которого остались мимолетные, хоть и приятные воспоминания. Но, прежде чем мы уселись за стол, Эльсана, несказанно красивая в светлом парчовом платье с накрахмаленным стоячим воротником, представила нас Петре Вестерброк, расположившейся на мягкой софе возле стены с тисненными кожаными обоями.
– Мадам! – пробормотала я, затем присела в реверансе – по крайней мере, постаралась, подглядев, как это делала Эльсана.
Затем позволила вдоволь на себя насмотреться. Да и сама украдкой посматривала на морщинистое лицо пожилой женщины, одетой в черное бархатное платье. На голове у нее был черный ажурный платок, скрывающий седые волосы. Смуглые старческие пальцы, сжимающие нефритовые четки, были усыпаны драгоценностями. Впрочем, в руках у Петры Вестерброк были не только четки. На небольшом столике возле ее софы стоял серебряный
