горы.
Надо заметить, что Ферета и Филипп по-разному приняли Женеву. Точнее, Ферета вообще ее не приняла. В той маленькой женевской квартире одну-единственную большую комнату (все остальные совершенно для этого не годились) Филипп сразу же после переезда превратил в мастерскую, установив в ней два мольберта. Эти конструкции возвышались каждая в своем углу, как скелеты огромных птиц. В квартире они нашли оставшийся от предыдущего жильца, а может быть и от хозяина, большой горшок с прелестным комнатным деревцем и две книги – старое французское руководство «Все, что вы хотели бы узнать о курении трубок» и какое-то американское издание о мастерах, изготавливавших скрипки. У одной из стен стояла громоздкая, необычной формы этажерка, в которой он узнал стойку для хранения курительных трубок с длинным чубуками; казалось, она доставлена сюда из какого-то старинного замка…
В Женеве Ферета все чаще делала кисти для акварели из своих волос, но все реже рисовала и писала; он же, как и обычно, целые дни проводил за подрамником. Ферета по утрам долго спала, потом долго оставалась в постели – она хотела, чтобы завтрак начинался как можно позже и продолжался как можно дольше. Чтобы каким-нибудь образом он растянулся до ужина. Чтобы начало дня, заполненное пугающими вопросами, отодвинулось на как можно более позднее время, чтобы, если можно, день не начинался никогда.
В одну из своих первых недель в Женеве, как только они более-менее устроились, Филипп и Ферета пригласили на обед того самого швейцарского галериста и одного приятеля, у которого в Женеве был дом, а в Италии, на озере Maggiore, замок, где они иногда гостили. Галерист оказался румяным, волос у него росло больше в ушах, чем на голове, а черная борода невероятно походила на шерсть его пса, которого он привел с собой. Псу под столом поставили две миски, одну с едой, вторую с водой. Все время пока они обедали, Ферета боялась, как бы зверь под скатертью не укусил ее за ногу, защищая свое добро.
– Я слышал, мадам тоже художник? – спросил галерист с улыбкой, которая никак не хотела появляться на его губах. Словно он и его губы не были союзниками.
Вместо ответа Ферета достала из сумочки губную помаду и прямо на салфетке рядом с супом, который они в тот момент ели, изобразила пейзаж под названием «Полдень в говяжьем бульоне». Сложила салфетку и вручила ее галеристу.
– You paint using the make up? How long will it last? – спросил человек с собакой.
– Never mind, – ответила она едко и добавила: – It is for you.
Но тут же поняла, что мужу дело портит, а себе не помогает. И замолчала, решив до конца обеда не говорить больше ни слова.
Как-то вечером после Рождества, сидя перед только что начатой картиной, Филипп спросил Фе-рету, почему она не купит такой же аквариум с рыбками, как дома.
– Потому что я не дома, – ответила она, – и если бы я осталась здесь навсегда, это было бы равносильно смерти, ведь я здесь чужая. То же самое, имей в виду, можно сказать и о тебе! И Борхес знал это, потому-то и приехал сюда умирать.
– Борхеса здесь нужно было переводить, а наши картины
