стороны света поэта, словно он дерево или камень под дождем. Но и это не все. Сейчас я вижу, что ни в ком из нас не было истины. Она таилась между нами, как невидимый центр карусели, как глазок тюремной камеры, как Пушкинская окружность, полная пустоты, из которой могли вырасти все арабские цифры, считывающие бесконечность мира. Я сейчас только и делаю, пока пишу, что ловлю эту истину, этого мартовского зайца, этого братца-кролика, который, невидимый, скачет по паркету, освещенному низкой лампой со стола с поблескивающим золотой гранью фужером. И заяц все скачет, все вприпрыжку, все туда-сюда, меняет местоположение, играет в прятки как Святой Дух в очерке О. М. о Скрябине, пока, наконец, ни придает всей этой картинке небывалую глубину, не сводимую ни к словам, ни к датам, ни к умозаключениям. Знаете, далеко не в каждой компании этот заяц, этот Дух Святой появляется, чтобы удостоверить бесконечную жизнь пустяшного, казалось бы, эпизода. Мы же его – приманили.
Странно, но больше мы не встречались. И почему-то это заключение наполняет меня сегодня сильной и ясной радостью. Потому, наверное, что там, где героем является жизнь, а не наши собственные персоны, пропадает слащавость развития сюжета, его просто не нужно развивать, потому что все истории про нас – ложь, кроме, конечно, их отдельных мгновений.
Простые формы в пространстве сложной иллюзии
Когда я вчера читал на вечере свои стихи, во время чтения я вдруг почувствовал, что не хочу больше произносить слова, или, во всяком случае, произносить их так, как раньше. Я видел, как они написаны, как они выражены – как сломанная кость, или плечо монгольфьера, которое у него одно со всех сторон и которое всегда – единственное; как серебряный тычок, наконец, но не как терминологические носители смыслов, создающие пеструю ткань повествования, в которой для меня теперь оказалось непристойно много слов. Поэтому мне хотелось эти короткие строки стихотворения или промычать, или пролаять, или шлепнуть при помощи интонации, как шлепается вода о камень. Не зря героем стихотворения был святой с песьей головой – Христофор, к моменту своего обращения не знакомый ни с речью, ни с языком, а воющий, лающий, царапающийся и скулящий.
Нас морочат описательные конструкции. Они – врут. И если не хочешь врать, то надо выработать свой собственный язык, начиная с нуля. Описательные конструкции, коннотации, цитаты, проникают в речь из окружающей среды не только напрямую – в виде цитат, памяти о прочитанном, аллюзий, мифологии, окружающей речевой среды со своими устоявшимися нормами – они проникают в сознание точно так же, как проникает радиация в кровь и плоть человека, бредущего по зараженной местности и ничего не подозревающего об этом, потому что там и птички поют, и ручеек журчит. А когда ему говорят, насколько он теперь болен, он улыбается и отвечает, что все это одни фантазии, потому что он чувствует себя замечательно, лучше чем когда либо. Описательная конструкция, попавшая тебе в кровь, превращает тебя в чужого по отношению к самому
