приуныл от неясного предчувствия. Песок, песок, песок, желто-серый цвет – будто сон без сновидений.
«Ничего, – принимался он себя успокаивать, – скоро будут и оазисы». Доставал «Жемчужные истории» Васифи, погружался в мир прошлого, мир чудесного, сказочного Востока, другого Востока – с журчащими фонтанами, голубыми куполами, белыми дворцами и прекрасными пери…
А потом и вправду пустыня оживилась, местами милостивая природа окропила ее зеленым невысоким кустарником, стали появляться признаки жизни – аулы с крытыми войлоком кибитками, похожими на шатры или юрты, развалины крепостей, русла речушек или каналов, а станции выглядели поприглядней – иной раз фонтан бил перед зданием, и сады росли, если не сады, то виноградники, если не виноградники, то темные пятна-борозды привезенного чернозема возрождали надежду на будущие насаждения.
И сердце Иноземцева вновь принималось биться от предвкушения знакомства с восточной сказкой, такой манящей, как мираж, и такой же непредсказуемой…
После Геок-Тепе пошли поля, покрытые красным ковром отцветающего мака и тюльпанов красоты неземной, пашни, повеяло свежестью с предгорий – железная дорога пересекала Ахал-Текинский оазис. Здесь весна была коротка, как молния, Иноземцев прибыл в самый благостный и привлекательный сезон, когда еще можно было застать цветение пустыни, когда верблюжатник еще не сгорел под нещадными лучами, когда цвели алый мак и рыжие ноготки, когда бушевали живописные грозы, и нередко шел дождь. Но чем дальше на восток, тем жарче становилось, конец апреля стоял за окном вагона, а пекло, словно в самой середине июля. Сначала Иван Несторович фуражкой обмахивался, а потом ворот кителя расширил, не выдержал и вовсе его снял. Странная иллюзия, когда в порту был – один песок кругом, никакой растительности, хоть воздух полон влаги, пусть и душно, но привычно, как в Выборге летом, две станции проехали – стали кустики верблюжьей колючки появляться, потом и скалистые горы, кое-где поросшие бурьяном, и стада не то осликов, не то тонконогих коз проносились, фазаний крик оглушал просторы – живность какая-никакая, а воздух пыльный, сухой, звенящий, совершенно непривычный для северного человека.
На станции Арчман забрался в вагон одинокий старичок в полосатом чапане, сел напротив доктора, буркнул: «Ассаляму алейкум», руки в рукава чапана спрятал, подбородок на грудь опустил и уснул. На голове – тюрбан поверх тюбетейки намотан, на ногах – сапоги толстой кожи, а чапан сей, точно стеганое одеяло, да еще и кушаком обмотанный. Как ему зной эдакий не страшен? Знай себе, посапывает сладко. И чтобы хоть лоб его был испариной увлажнен, да ничуть, наверное, дело привычки. Раз приоткрыл одно веко лениво, глянул на Ивана Несторовича изучающе и снова спать. А глаз старичка этого был, как вода в озере, как небо – прозрачной голубизной отливал, что Иноземцева немало поразило. Ведь всюду сновали разодетые в папахи текинцы, чернявые и темноглазые, загорелые и коренастые. Не весь тюркский народ одинаков был, и светлоликие
