лап, однако они умудрялись тащиться вперед, обхватывая пульсирующую кору отростками жгутов, словно крохотными извивающимися ресничками…
– Чего кричишь, дуралей? – сердито спросил отец, оказываясь рядом. – Этот лес крикливых не любит.
– Я… – Гензель сглотнул. – Пустое, показалось.
Отец с брезгливым выражением на лице проследил путь странной твари. Кажется, та не искала человеческого общества, просто тащилась куда-то наугад.
– Испугался?
Гензель мотнул головой, но попробуй солги отцу, чьи глаза пронзают тело вместе со всеми его потрохами и мыслями подобно всепроникающему альфа-излучению. «Скруээ-э-пп-п-п! – насмешливо сказала механическая отцовская нога, явно издеваясь. – Какой трусливый мальчишка, гляньте только. Скруээ-э-пп-п-п!..»
– Нашел чего бояться, – буркнул отец, явно недовольный. – Дрянь всякая… Тебе только зубами щелкнуть – она и лопнет со страху. Ты, может, и лягушки болотной испугаешься?
«Нет здесь лягушек, – подумал Гензель хмуро. Он не любил, когда отец поминал его зубы. – А если и есть, так та лягушка нас обоих сожрет недорого возьмет. Зубы у здешних лягушек небось побольше моих будут…»
– Не испугаюсь.
– По делу надо бояться, – пояснил отец, поправляя ружье. – Без дела боязнь – дурная… Вот как та тварь, что на прошлой неделе Карла сожрала… Притворилась деревом, а он ее возьми и коснись, на свою беду. А она в него кислотой… Только дым пошел. Думали, хоть обувка от него останется, да куда там. Домой в казане разве что нести, вдове на радость… А ты дури всякой боишься. Гретель! Во имя Бессмертного и святого Человечества, куда сестра твоя опять запропастилась?
– Здесь я, отец! – донесся из-за спины тонкий голос, точно птица какая-то пискнула в сумрачном, наполненном миазмами лесу.
Гретель шла по следам Гензеля, придерживая подол и широко переставляя ноги. Время от времени она отставала, но быстро нагоняла их, и Гензель всякий раз дивился тому, откуда в этом тощем девчачьем теле столько выносливости. Гретель не жаловалась, не стонала, не просила сделать привал. С осунувшегося лица, бледного, как свежеслитое молоко в крынке, внимательно взирали глаза, большие, внимательные и кажущиеся почти прозрачными. «Бес у нее в глазах, – шептались за спиной соседки в Шлараффенланде, но, конечно, просто из дрянной своей зависти. – Экие же глазищи безумные!..»
Они могли завидовать Гретель. Лицо у нее, пусть и ужасно бледное, было с вполне человеческими чертами, а по нынешним временам – даже миловидное. Что же до глаз и их странной прозрачности, Гензель за сестру и подавно не беспокоился – глаза эти были зрячими и, как он не единожды убеждался, удивительно зоркими. Белыми были и волосы Гретель, что легко было заметить по выбившимся из-под платка прядям, время от времени досадливо одергиваемым. Когда-то, когда Гензель был достаточно мал, чтоб пройти под кухонным столом, а Гретель
