общем, советские граждане и советский скот приговор советской власти подписали уже тогда!
Итак, мы с Кимом остались одни: Ким сидел в комнатушке на бывшем самолетном кресле за скособоченным столом, оклеенным грязно-багровым дермантином, и верстал очередную диссертацию. Стол ему подарила Юлька Лебедева, сексапильная взрывная девчонка с жизнерадостным лицом Лилит. Она работала в еврейском театре, потом организовала свой шоу-бизнес, возила за границу женские танцевальные группы. Позже до меня дошел слух, что Юлька погибла в автокатастрофе.
Я притащил со свалки маленький столик и, сидя на провалившемся диванчике, всматривался в библейские пейзажи, которые без особого напряжения выплывали прямо на меня и, казалось, позировали каждой недописанной странице. А может, так оно и было.
Ким являл собой классическую сову, я – жаворонка. К моменту кимова пробуждения я уже часа три-четыре работал. Пробуждению Кима сопутствовал пяти-десятиминутный кашель с живописными отхаркиваниями и придыханиями, после чего следовал прогноз его настроения. Если раздавался полногласный клич: «Умбра!» – день обещал быть хорошим, если «Ёбаный в рот, повешусь!» – ничего радостного не предвиделось.
Я не осознавал связей тогдашней моей жизни со строфами поэмы, выползавшими из-под пера.
Не хочу быть кощунственным, тем более – показаться больным манией величия, но сама Книга Иова в то время казалась мне написанной не то что с огрехами, но представлялась не совсем моей. В ней, на мой тогдашний взгляд, было кое-что лишнее и кое-чего не хватало. Может быть, поэтому я и посягнул на то, чтобы разродиться своей версией, изготовить новый апокриф.
Юношеская самонадеянность.
Позже, когда известный хореограф Васильев увидел рукопись «Иова» на столе у знаменитой же актрисы Ии Саввиной (она – земля ей пухом! – одной из первых опознала во мне поэта) и начал читать текст, он возбудился и спросил Ию: «Что за гений написал эту вещь, и кто так гениально перевел ее на русский?»
Это я не для хвастовства, меня, наоборот, огорчила подобная реакция. Я просто напоролся на очередное свидетельство того, что даже взыскательный художник, поглощая русскую поэтическую речь, отмеченную моим акцентом, не чувствует в ней исконно российского духа. Васильев воспринял поэму как ПЕРЕВОД. А перевод – какой бы он ни был достоверный, как бы ни воплощал в себе культуру времени и личность автора, – он в лучшем случае – близкий родственник, и все равно – ЧУЖАК.
Впрочем, может хореограф оказался прав?
Помню, один популярный в Минске философ, (и благороднейший человек, во хмелю полюбивший мою поэзию, а заодно и меня), спросил вполне искренне: «Гриша, а вам не мешает ваша национальность писать стихи?»
…Пройдут десятилетия, и, живущий в белорусской глубинке тончайший ценитель слова писатель Николай Захаренко, прочтя мою подборку стихов, рожденную уже вдали от белорусских лесов и озер, на Святой
