Плохо себя чувствую. Простудился…
– Скажи, ты предал Зорге? Рихарда Зорге?
– Не знаю… Никакого Рихарда не знаю…
В разговор тут же вмешался следователь. Он нервно обрывает подследственного и наставляет на путь истинный, предлагает подтвердить показания, данные на предварительных допросах.
Попов все-таки пытается хоть что-то узнать от Сироткина.
– Ну что, Сироткин? Предал Зорге, или как?..
Майор молчит, долго исподлобья рассматривает настырного однокурсника, мотает головой, словно упрекает Петра Акимовича: «Эх, Попов, Попов…» Потом выдавливает из себя:
– Ну, предал… Что еще?
Следователь опять указывает подследственному, что тот не может задавать дополнительные вопросы.
Полковник Попов устало оглядывает камеру, отрешенного Сироткина. О чем его еще спрашивать? О многом бы хотелось, да обстановка и состояние подследственного как-то не располагают к задушевной беседе.
Очная ставка закончена. Их ведет тот же сержант, не снимающий руку с кобуры, тем же душным мрачным коридором. На улице они хватают ртом жаркий московский воздух, подставляют лицо солнечным лучам. Говорить не о чем, да и не хочется. Молча, садятся в ЗИС, и едут на Знаменский, 19. Комдив Иван Проскуров ждет их письменный отчет.
Полковник Попов и капитан Иванов подробно описывают ход очной ставки в следственной тюрьме на Лубянке и делают вывод: судя по всему, показания о предательстве даны под давлением следствия и Сироткин ни в чем не виновен. После ознакомления с отчетом, начальник Разведывательного управления приказывает держать все изложенное в строжайшем секрете.
Потом Иванов часто будет возвращаться к той очной ставке: вспомнит измученное лицо Сироткина, удушающий кашель, и вновь всплывут бесконечные вопросы, на которые нет ответов. Если Сироткин предал Зорге, то кому? Японцам? Но резидент «Рамзай» по-прежнему находится в Стране восходящего солнца, и успешно работает. Он не арестован, и Центр не торопится его отзывать. Тогда почему майор сидит в мрачных подвалах Лубянки?
Это потом, через много лет Михаил Иванович узнает, что в 1937–1938 годах офицеры военной разведки, которые стажировались в Японии, были отозваны на родину. Их ждала незавидная судьба. Вслед за Михаилом Сироткиным арестовали Владимира Константинова. Его приговорили к смертной казни. К счастью, высшая мера была заменена 20 годами лишения свободы.
Владимира Михайловича этапировали в Хабаровск. Как специалиста по японскому языку, истории и литературе, его использовали для перевода секретных японских документов, добытых советской разведкой. Участвовал Константинов и в подготовке Хабаровского процесса над японскими военными преступниками 1949 года. Освободили его в 1954 году, через два года реабилитировали. До своей смерти в 1967 году он работал научным сотрудником Института востоковедения АН СССР.
Артемий Федоров, также выпускник восточного факультета
