женщине, не лишенной, вероятно, этой самой «способности», о которой говорил доктор.
– Простите, – сказала Варя, не узнавая собственного голоса, – простите, у вас были дети?
В вагонах вначале обычно спрашивают у незнакомых людей: «Далеко ли едете?», «Сколько времени?», «Не знаете ли, где тут будут торговать молоком?», «Нет ли у вас чайника?» Или говорят вдруг, вытирая шею носовым платком: «Жара-то какая… А? Дождик, наверно, будет…» А потом уже переходят к другим вопросам. Говорят о чем хочется.
Варя нарушила этот старинный порядок. Она заговорила о детях. И соседка охотно ответила:
– Дети – это вещь нехитрая. У меня их восемь было. Шесть живы, два померли. Ну, и уж этого я не говорю. То есть абортов…
– И аборты тоже были?
– Ну а как же? В семейной жизни, дорогая моя, все бывает…
Женщина оказалась разговорчивой. Варя еще спросила:
– А не страшно… аборты?
– А чего же страшного? Неприятность, конечно. Все нутро как будто вынимают. Кричать другой раз приходится…
Варя замолчала. Опытная соседка осмотрела ее всю, как покупку, и в глазах ее, заспанных, мутных, блеснула ирония.
– Да вы чего, – спросила она, – с курорта, что ли, едете?
– Да. В доме отдыха была…
– А-а, – сказала соседка понимающе. И, помолчав, нравоучительно молвила: – Пугаться здесь в общем не приходится. У всякой женщины такое дело может выйти. Ему-то что! Он ушел – и все. А тебе беспокойство.
В другое время такое предположение оскорбило бы Варю. А сейчас ей даже приятно было, что соседка считает ее «способной».
Варя неопределенно сказала:
– Это верно, с одной стороны…
И отвернулась к стенке.
В Москву она приехала утром.
Искупалась в Москве-реке, позавтракала. И, сказав матери, что едет по делам, пошла в амбулаторию, к хирургу.
На другой день она уже лежала в клинике.
Первая операция прошла неудачно. Ей сделали вторую. Потом третью, четвертую. Операции были не из легких. Один раз она пролежала под наркозом около двух часов. В последний раз ее оперировали почти без наркоза. Это было особенно мучительно.
Варя в кровь искусала губы. Она не кричала. Она только морщилась и вздыхала. И профессор сказал:
– Вот это девушка. Это я понимаю.
Она пролежала в клинике весь свой отпуск и еще два месяца.
Под окнами проходила осень, шелестя бумажными листьями.
Больную навещали мать, и отчим Семен Дементьич, и товарищи по работе.
Никто не знал, чем больна Варя, какие и зачем ей сделаны операции. Да и не многие, пожалуй, узнав об этом в подробностях, нашли бы ее поступок нормальным. Хотя и осуждать ее было не за что. Она так хотела. Она добивалась чего-то. И вот добровольно обрекла себя на муки.
Впрочем, люди, навещавшие ее, даже родственники, не подозревали и об этих муках.
