мишени. Будь их семь или пять, такого страха не было бы, но ведь восьмая, и промазать будет так обидно!
– Что ты видишь? – разогнал тревожные мысли голос отца.
– Мишень, кончик стрелы вижу… – помешкав, я добавил: – Палец свой вижу.
Отец ничего не ответил, а я выстрелил и – промазал. Так досадно, что не описать, а он мне снова:
– Целься, не хнычь! Перечислишь только то, что видишь… только, что видишь…
Девятая мишень уже дрожала, или это рука так, но мне не удавалось вернуть настрой, пригодный для хорошей стрельбы, к тому же, ныло предплечье – вероятно, от подтянутой накануне тетивы.
– Что видишь? – снова внезапно одернул меня голос отца.
– Мишень вижу, еще рука дрожать начала, гуляет наводка… еще неровная траектория, ветер мешает. – Я отпустил правую руку и сфокусировал взгляд на девятке – на этот раз я попал. Но былого трепета, радости уже не было. Оставалась самая ответственная, квалификационная мишень, и все прошлые достижения померкли перед этой целью.
Отец положил руку на мое левое запястье и силой опустил мой лук. Он стал призывать меня настроиться, перестать нервничать, поскольку это не последняя в моей жизни мишень. Папа долго говорил о вере, я должен верить, что попаду, верить в себя. Неважно, сколько будет промахов, вера в себя не должна пропадать, потому что проигрывает тот, кто сдался, а не тот, кто делает много ошибок. Я не понимал, что он говорит, и он догадывался, что до меня с трудом доходят его слова, и тогда он переиначивал и рассказывал то же самое, но в других выражениях. Одно я запомнил даже очень хорошо.
– Ты сомневаешься, что попадешь. Признайся!
– Да, боязно, осталась последняя цель.
– Видишь, ты уже проиграл – еще не выстрелив, промазал. Так нельзя, кто тебя так учил, я не учил сомневаться в себе. Целиться – учил, не смотреть по сторонам – учил, а сомневаться – нет. Кто тогда тебя надоумил?!
Я ответил, что не знаю, это само происходит, и я не виноват. На это папа строго возразил, что виной всему мое нежелание дружить с покоем.
– Ты зыркаешь по сторонам, волнуешься, видят или не видят тебя другие, и разбазариваешь все свое равновесие. Когда покой теряется, тебя захватывают сомнения: «Ой, последняя мишень, предпоследняя мишень, я смогу, я не смогу». Кто же так делает?! Мать твоя тоже волновалась, что расскажут о ней на работе, что глупой посчитают, не поверят, если она скажет правду. Но она же не учила тебя стрелять, учу я! Покой ушел – пришли сомнения, а появились сомнения – возникли тревоги, и твой настрой, прицел на победу – все это порушено. Скажи, ты понимаешь, о чем я говорю?
Я закивал головой, но повторить за ним не смог бы. Поупражнявшись в красноречии, отец стал по новой заставлять меня целиться, крепко сцеплять пальцы, держать спину и равномерно дышать – все то, что я уже слышал сотни раз. На каждом этапе он произносил: гони сомнения, не нарушай уравновешенность, а потом еще и еще раз повторял эти слова, пока, в конце концов, правая рука не прекратила слушаться и не стала бесконтрольно дрожать. Но вместо конца занятий отец разрешил полчаса отдохнуть и снова принялся пилить своей мудростью.
Сколько прошло времени, сейчас не вспомнить, только к концу дня он спросил, когда я одеревеневшими руками держал лук:
– А сейчас что ты видишь?
Из-за его гипнотических фраз типа «долой сомнения» и «держи внутренний баланс» я мало что видел и мало чем интересовался.
– Говори, что видишь.
– Цель.
– Что еще?
– Цель только…
– Хорошо, хорошо, может еще что-то?
– Цель… – мне уже ничего не было видно, кроме крохотной черной дырки в двадцати метрах от меня.
– Стреляй!
Я попал. Потом попал еще раз и еще, но почему-то от этого не ликовал, а продолжал целиться и попадать. Я не видел ничего, кроме цели, и, по мнению папы, именно поэтому не мазал.
– Никогда не сомневайся в себе, никогда! – после этих слов он отпустил меня в дом, а за ужином добавил: – Брось неверие в себя, тогда ни пацаны, ни занудные взрослые, ни царь, ни Бог не будут тебя донимать, и ты всегда на безопасной стороне; а стоит засомневаться, глядишь – тут как тут пожаловали несчастья: и царь тебя не любит, и Бог не жалует, и пацаны придираются.
Глава 2
Реле пряталось от меня и не находилось ни под одним кожухом, а до сумерек оставалось не больше двух часов. Было понятно, что ночь пройдет в зоне «D» и надо обязательно измотать себя какой-нибудь работой. Я никак не мог придумать, что же сделать, чтобы истощиться физически или умственно, – наверное, зона так влияла, что ни одно решение не задерживалось в голове дольше нескольких минут.
