ходить от мужа, или сожителя, или любовника. Конечно, не всякий мужчина, но большинство очень привязываются к женщине и страдают смертельно, потеряв спутницу, а если ещё она ушла в открытую к другому, впадают в безумство ревности, в пьянство, деградируют. «Если ты, голуба, надумала со своим мужиком порвать, – наставлял я своих подруг, потрясывая перед ними указательным пальцем, как перед ученицами, – сделай это плавно, пластично: раз-другой не явись на свидание, опоздай, отъедь куда-нибудь на месяцок, найди сотню причин, чтобы не спать с ним, прикинься больной… И так постепенно создай в мозгах мужчины фундамент, на который он и сам сможет положить стену отчуждения… (Я строитель, поэтому термины “фундамент”, “стена” для меня привычные.) А рубить одним телефонным звонком: “Всё, больше никогда не приходи!” – это не дело, это конфликт, слёзы, ругань, оскорбления…»
От Полины я тоже не хотел слёз, ругани, оскорблений. По большому счёту, мы не так уж плохо провели вместе больше года. Ну а дальше и глубже, пожалуй, не стоит. «Не она первая, не она последняя», – шепнул я себе тихо, по секрету. Но тут же осёкся, поглядел в зеркало заднего вида. Седина на висках и уже по всей голове. А седина не красит. Может быть, облагораживает, но не красит. Мне уже сорок пять. Эта дата казалась рубежной, коварной. За ней начинается старость. Сперва прямиком к полтиннику, а там – к пенсии. И… финиш. Дембель.
Не так давно я пришёл в кассу покупать билет на самолёт, кассирша предупредила: паспорт срочно меняйте, скоро недействителен будет. А в паспортном столе обыкновенно-недовольная тётка в окошке с обыденным цинизмом сказала:
– Надо сфотографироваться. Выдадим последний паспорт.
– Почему последний?
– После сорока пяти… последний.
Этот «последний» паспорт слегка перевернул мир. Жизнь будто покатилась вниз. «Последний»… Значит, всё последнее. А у меня к старости нет семьи, нет любимой женщины. «А Полина? – словно бы дразня себя, спросил я. – Полина уже не считается».
Город наш Гурьянск – провинциальный, большой районный центр, жителей до сотни тысяч, но все друг друга знают и всё про всех знают. Полина овдовела года три назад. Мне она рассказывала, что её муж в последнее время часто болел, но продолжал употреблять горькую. Умер в постели «после запоя». Другие «добрые» люди донесли мне подробности смерти Полининого мужа: со слов её «лучшей» подруги, которая была у неё в тот день в гостях, муж якобы просил Полину сходить в магазин и купить ему «чекушку». Она не пошла. По телевизору шёл новый сериал, который она не хотела пропускать. Так и умер её суженый, не дождавшись похмельного стакана. Возможно, жил бы, если бы не телесериал… Сколько правды было в этой истории, я определить не возьмусь, но то, что Полина ради дурацких сериалов готова плюнуть на всё, – это на неё очень похоже. А если я так же, как её горемыка муж, буду лежать в постели и просить рюмку коньяку, а по телевизору пойдёт сериал, её любимый, а у неё каждый второй – любимый, что будет тогда? Из-за каких-то дурёх в телеящике оставить без участия родного человека – что-то тут в женщине есть леденящее, бесчувственное. Мне теперь хотелось именно это подмечать в Полине…
Слева на большой скорости меня и весь поток автомобилей обогнал по встречке жёлтый раздрызганный «жигулёнок» с затемнёнными стёклами. Пробки, цепи машин, движущихся черепашьим шагом, и для нашего Гурьянска стали обыденными. То ли я, то ли мой стальной конь не выдержали и помчались вслед за «жигулёнком», чтобы обойти затор. Я ехал близко к «жигулёнку», прикидывал, куда можно будет пристроиться, если на встречке появится лобовая машина. Кто сидит в «жигулёнке» за рулём, не было видно за тёмными стеклами, но, видать, кто-то отчаянный. Сейчас на таких развалюхах ездят бомбилы, шабашат таксистами какие-нибудь молдаване, узбеки… Вскоре я обошёл и попутный поток, и обогнал «жигулёнок» – косо глянул на остающуюся по борту машину. И вдруг увидел за рулём сына.
– Э! Э-э! Толик! Стой! – замахал я рукой, слегка прижимая «жигулёнок» к обочине. – Стой! Стой, тебе говорят!
Я выскочил из машины, подбежал к «жигулёнку», рванул дверь:
– Откуда у тебя эта рухлядь? У тебя же нет прав?! Куда ты гонишь?!
Толик смотрел на меня непонимающим взглядом, словно не узнавал меня. Сейчас он мне показался каким-то неадекватным, «сам в себе».
– Чья это машина? – допытывался я.
– Так… – наконец увертливо заговорил сын. – Взял покататься… Так, это приятеля… Макса. Ничего, пап. Гаишников нет. А мне вождению учиться надо…
– Где твой Макс? Куда доставить машину?
– Да я сам доеду. Чего ты? Тут рядом… Не бойся ты за меня… – Он почему-то рассмеялся.
– Вылазь! Доставлю эту рухлядь твоему Максу. А ты больше не смей!
Толик уступил мне водительское место, перебрался на пассажирское, пререкаться со мной не стал, почувствовал мою взбешённость. Всю дорогу, на которую ушло четверть часа, я ругал сына, песочил:
