чуть слышно пискнула, и, хотя голос этой птицы был Келю незнаком, Саша улыбнулась.
– Видишь? Эту я знаю.
Она изогнула губы и свистнула, копируя изданный Торой щебет. Затем Саша положила ее на кровать перед Келем, и девочка закрыла глаза, словно этот звук был последним в ее жизни. На сей раз Саша не стала дожидаться просьбы Келя и сама взяла его за руку, а второй обхватила детские пальчики. Кель опустил ладонь на крохотную грудь Торы и прислушался в поисках ноты, которая могла бы его направить, – однако не прошло и секунды, как его отвлек знакомый свист. Кель распахнул глаза, чтобы попросить Сашу помолчать, но ее губы были плотно сомкнуты.
Он недоуменно моргнул и только тогда понял, что свист раздавался не в ушах, а в руках и груди. Песня Торы напоминала пугливый щебет пташки. Кель попытался его воссоздать, но загрубевшее горло отказывалось брать такую высокую ноту. Он крепче сжал Сашину ладонь:
– Птичья песня. Повтори ее.
Саша немедленно засвистела снова, и на этот раз Кель подхватил песню, усиливая до тех пор, пока голова и руки не зазвенели от оглушительных вибраций. Затем он сосредоточился на болезненной черноте, которая пятнала каждый выдох девочки, и рассек ее особенно пронзительной трелью. Чернота лопнула с почти слышным хлопком, и малышка, мгновенно расслабившись, засопела. Кель погрузил ее в сон.
– Все в порядке, – прошептал он, отстраняясь. – Она исцелена. Забери ее и позови следующего.
Саша без лишних слов подхватила девочку и скрылась за дверью. Каждый приведенный ею человек удостаивался маленькой истории – какой-то важной детали, которая помогала Келю проникнуть в его суть и делала возможным исцеление. И Саша всегда держала его за руку.
Он исцелял одного за одним, и все песни различались по тембру, ритму и тональности. Некоторые напоминали череду щелчков, другие были высокими и пронзительными, а третьи казались не более чем выдохом ветра – как у матери, заболевшей сразу после рождения ребенка. Мелодия одного старика звучала низким барабанным боем, и дух Келя зазвенел от напряжения, пытаясь под него подстроиться. Однако, когда ему это удалось, старику стало настолько лучше, что он покинул хижину на своих двоих.
Были и такие, кого Кель не сумел исцелить. Девушка двадцати весен смотрела на него стеклянным взглядом. Саша погладила ее по волосам и рассказала, как она любит растущие в скалах цветы. Но Кель не слышал ничего, кроме Сашиной доброты. Если у этой девушки и была песня, она была заперта где-то далеко, куда он не мог дотянуться. Она еще дышала, ее сердце билось, но душа давно покинула земное пристанище. То же случилось и с ребенком, которого принесла на руках отчаявшаяся мать. Она уверяла, что мальчик жив, и даже закричала на Келя, когда тот покачал головой, – но руки ребенка висели вдоль тела плетьми, а глаза были затянуты туманом. Он оставил этот мир несколько часов назад.
Один мужчина – ненамного старше Келя, очевидно мучимый болью, – робко присел на кровать, но когда Кель попросил его лечь, лишь покачал головой,
