ющую с политической границей вдоль 49-й параллели северной широты.
C’est embetant, dit Dieu. Quand il n’y aura plus ces Francais,
Il y a des choses que je fais, il n’y a aura plus personne pour les comprende.
Входят принц, Леонато, Клавдио и Джеки Уилсон.
1
– Боже мой, совсем голый?
Это было давно, очень давно. Тогда я еще не достиг совершеннолетия и теперь проецирую позы и речи взрослого, зрелого человека на того неоперившегося юнца в номере «Алгонкина». Я не думаю, например, что действительно ответил:
– Скажем так, функционально голый. С оголенными оперативными зонами.
– Средь бела дня?!
– В лунном свете. В непорочном сиянии чистой луны Массачусетса.
Печаль Лёве пролегла между нами – неизбывная, неутолимая. Верьте, что я говорил именно это. Верьте всему.
– В основном это была ее идея. Она сказала, мол, это можно рассматривать как форму протеста. Она-то сама из студенческого возраста давно вышла, так что для акции протеста уже вроде как и не годилась. Это должно было быть мое шоу, как говорят британцы. Бесстыдное публичное совокупление как способ выразить свой протест. Против тиранических демократий, войн во имя мира, принуждения студентов к учебе…
– То есть вы признаете, что совершили бесстыдство?
– Против того, что индийские дети, похожие на скелеты, едят собачье дерьмо, если им посчастливится его найти.
– Я спросил, признаете ли вы…
– Никакого стыда. Все происходило у входа в Мемориальную библиотеку Ф. Джаннату. Помощница библиотекаря, мисс Ф. Карика, как раз закрывала библиотеку на ночь. Я отчетливо видел ее браслет-змейку, когда она поворачивала ключ.
Мой разум отчасти был занят сочинением загадки про Лёве. Вот что получилось:
Тевтонский рык его гремит,
А сам – овца овцой сидит.
Лёве, хранитель закона, сидел, весь из себя печальный, на стуле. А я, упорствующий во грехе, лежал на кровати. Голый, но не совсем. Лёве был одет в легкий, сдержанно-переливчатый костюм – по случаю нью-йоркской жары, что свирепствовала снаружи почище самой свирепой зимы. Из львиного в его облике были лишь волосатые лапы, но это, в конце концов, родовой признак животных. Хотя из-за львиной фамилии его волосатость представлялась мне не совсем человеческой, и от этого я чувствовал необъяснимое тревожное биение, обосновавшееся в паху. Точно такое же биение, только в печени, началось у меня и тогда, когда профессор Кетеки преподнес нам задачку о записи в дневнике Фенвика от 2 мая 1596 года. Я докурил до самого фильтра, затянулся в последний раз и затушил сигарету среди прочих окурков. Лёве принюхался к дыму, как зверь. Спазм тревоги. Лёве спросил:
– Это какой-то галлюциноген?
– Нет. «Синджантин». Изготовлено под монопольным контролем правительства Республики Корея.
Я прочитал это на бело-золотисто-зеленой пачке и добавил:
– Впервые я их увидел на выставке в Монреале. И там же впервые прочувствовал зло любых разграничений. Я пересек границу, но так и остался в Северной Америке.
Лёве вздохнул, и этот вздох был похож (вновь спазм тревоги) на миниатюрный раскатистый рык. Его очки вспыхнули отражением пылающей Западной Сорок четвертой улицы.
– Надо ли мне говорить, и ему не надо было говорить, как огорчился бы ваш бедный отец. Сына выгнали из колледжа за постыдный, бесстыдный…
– Мои собратья-студенты бунтуют, требуют моего восстановления. На кампусе гремят выстрелы. На закате пылают костры, в них горят книги. Реакционер Уитмен, фашист Шекспир, поганый буржуй Маркс, Вебстер со своей избыточностью слов. У студента есть право публично сношаться.
Я достал из пачки еще одну «синджантинку», но тут же сунул обратно. Надо следить за своим здоровьем. Я был тощим и слабым. Страдал кардиоревматизмом, многочисленными разновидностями астмы, колитом, нервной экземой и сперматореей. Я был, и сам это знал, психически не уравновешенным человеком. Предавался сексуальному эксгибиционизму, несмотря на явный недостаток физической энергии. Мой мозг любил, когда его пичкали раскрошенными печенюшками бесполезной информации. Если информация была бесполезной, я ее схватывал, что называется, на лету. Но я твердо решил исправиться. Я собирался побольше узнать о работах Сиба Легеру. Хотя это тоже была бы бесполезная информация, на самом деле, потому что кого это интересует, кому захочется это знать, сколько людей вообще хоть раз слышали это имя? Меня же творчество Сиба Легеру привлекало безмерно – своим возвышением бесполезного,
Досадно! – Бог изрек. – Когда французов более не станет, то смысл каких-то из моих деяний и некому уж будет понимать. –
