от этой мысли хмелела голова.
А вот и брод, а неподалеку стадо. «Что же это?» – всмотрелся Ермак, и сразу заиграла кровь. На придорожном камне, рядом с пастухом Омелей, бронзовым, морщинистым стариком, Уляша наигрывала на дудке печальную мелодию. Щемящие звуки неслись навстречу ватажке. Заметив Ермака, молодка вскочила, сунула дудку пастуху и прямо через заросли крушины побежала к шляху. На ней синел изношенный сарафанчик, а белые рукава рубахи были перехвачены голубыми лентами. И ни платка, ни повойника, какие положены замужней женщине.
– Здорова, краса-молодуха! – весело закричал Ермак женке.
Уляша подбежала к нему. Яркий румянец заливал ее лицо:
– Ох, и заждалась тебя!..
– Видно, любишь своего казака? – стрельнув лукавым глазом, насмешливо спросил Брязга.
– Ой, и по душе! Ой, и дорог! – засмеялась она и, проворно вскочив на коня, обняла Ермака за плечи.
Петро Полетай оглянулся и захохотал на все Дикое Поле:
– Вот это баба! Огонь женка!
Вошел в курень. Ермак сгрузил разбухшие переметные сумы, вытер полой вспотевшего коня, похлопал его по шее и только тогда обернулся к Уляше:
– Ну, радуйся, женка, навез тебе нарядов!
Тесно прижав к себе Уляшу, он ввел ее в избу и остановился пораженный: в избе было пусто, хоть шаром покати. Но не это смутило казака. Заныло сердце оттого, что не заметил он хозяйской руки в избе: ни полки с горшками у печи, ни сундука, ни пестрого тряпья на ложе. Печь не белена. На голых стенах скудные Ермаковы достатки: сбруя, седло старое с уздечкой, меч. В углу, перед иконой Спаса, погасшая лампадка.
Ермак нахмурился. Не того он ждал от жены. Подошел к печи, приложил ладонь: холодна!
– Ты что ж, не топила, так голодная и бродишь? – сурово спросил он.
Уляша, не понимая, подняла на него горящие радостью глаза.
– А зачем хлопотать, когда нет тебя?
– Так! – шумно выдохнул Ермак. – А жить-то как? Где коврига, где ложка, где чашка?
Вместо ответа Уляша бросилась к нему на грудь и начала ласкать и спрашивать:
– А где же наряды, а где же дуван казака?
Ермак потемнел еще больше, но смолчал.
Пришлось втащить тюк и распотрошить его. Глаза Уляши разбежались. Жадно хватала она то одно, то другое и примеряла на себя. Укутавшись пестрой шалью, она любовалась собой и что-то напевала – незнакомое, чужое Ермаку. Нанизала янтарные бусы и смеялась, как ребенок.
– Ай, хороши! Красива я, говори? – тормошила она Ермака.
– Куда уж лучше! – горько сказал он, а с ума не шла досада: «Не хозяюшка его женка, а полюбовница!» Чтобы сорвать тоску, сердито спросил: – Ты что пела? Это по-каковски?
– Ребенком мать учила. А кто она была – не знаю, не ведаю. – Она отвечала, не глядя на Ермака, была вся поглощена привезенным богатством.
– Ох, наваждение! – тяжко вздохнул казак и уселся
