Немногие для вечности живут… (сборник). Осип Мандельштам

      Нет на Москву и ночью угомону,

      Когда покой бежит из-под копыт…

      Ты скажешь: где-то там, на полигоне,

      Два клоуна засели – Бим и Бом,

      И в ход пошли гребенки, молоточки,

      То слышится гармоника губная,

      То детское молочное пьянино:

      До-ре-ми-фа

      И соль-фа-ми-ре-до.

      Бывало, я, как помоложе, выйду

      В проклеенном резиновом пальто

      В широкую разлапицу бульваров,

      Где спичечные ножки цыганочки

      в подоле бьются длинном,

      Где арестованный медведь гуляет –

      Самой природы вечный меньшевик,

      И пахло до отказу лавровишней!..

      Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен…

      Я подтяну бутылочную гирьку

      Кухонных, крупно-скачущих часов.

      Уж до чего шероховато время,

      А все-таки люблю за хвост его ловить:

      Ведь в беге собственном оно не виновато

      Да, кажется, чуть-чуть жуликовато.

      Чур! Не просить, не жаловаться, цыц!

      Не хныкать!

      Для того ли разночинцы

      Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь

      их предал?

      Мы умрем, как пехотинцы,

      Но не прославим ни хищи, ни поденщины,

      ни лжи.

      Есть у нас паутинка шотландского старого пледа,

      Ты меня им укроешь, как флагом военным,

      когда я умру.

      Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,

      Выпьем до дна!

      Из густо отработавших кино,

      Убитые, как после хлороформа,

      Выходят толпы. До чего они венозны,

      И до чего им нужен кислород!

      Пора вам знать: я тоже современник,

      Я человек эпохи Москвошвея,

      Смотрите, как на мне топорщится пиджак,

      Как я ступать и говорить умею!

      Попробуйте меня от века оторвать,

      Ручаюсь вам – себе свернете шею!

      Я говорю с эпохою, но разве

      Душа у ней пеньковая и разве

      Она у нас постыдно прижилась,

      Как сморщенный зверек в тибетском храме:

      Почешется – и в цинковую ванну, –

      Изобрази еще нам, Марь Иванна!

      Пусть это оскорбительно – поймите:

      Есть блуд труда, и он у нас в крови.

      Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом.

      К Рембрандту входит в гости Рафаэль.

      Он с Моцартом в Москве души не чает –

      За карий глаз, за воробьиный хмель.

      И, словно пневматическую почту

      Иль студенец медузы черноморской,

      Передают с квартиры на квартиру

      Конвейером воздушным сквозняки,

      Как майские студенты-шелапуты…