праздношатающуюся девицу, а хуже того – узнать. Она пожалела, что не догадалась хоть для виду взять у холопки туес. А трав бы, хоть даже никчемных, не лечебных, набрала на обратном пути – вон их сколько, иные почти в пояс вымахали. Все одно к бабке Потылихе их не понесет.
Новый лесок Алена обходила по кромке. Когда далеко впереди показался стоящий отдельно, как отрезанный ломоть, черно-сизый ветхий ельник, повернула к нему. И побежала бы, если б не опасалась подвихнуть ноги на кочках и ямах, скрытых травяной гущей.
Помедлив, она вошла в ельник, сразу укрывший ее будто кровлей. Идти стало легче – по земле стелился мох. Зато в душе прибавилось страху. Куростровский заповедный ельник был местом темным, диким. Его не любили и обходили стороной. То была вотчина древней нечисти, оставшейся от стародавней белоглазой чуди, сгинувшей некогда.
Содрогаясь от непрошеных страшных мыслей и часто крестясь, Алена вышла на просторную елань, саженей двадцать поперек. Ее окружали, будто стража, дремучие, века назад выцветшие ели с проплешинами. Стволы были покрыты безобразными пятнами рыжего мха. Алене вдруг с обидой и жалостью к самой себе подумалось – почему же здесь?.. Но сразу нашелся ответ: тут единственно верное место, где можно…
– Не побоялась, – раздался позади довольный и вкрадчивый голос.
На плечи ей легли крупные мужские руки. Сердце Алены с буханьем возвращалось на прежнее место, откуда мгновенье назад прыгнуло в пустоту. Вмиг забылись все страхи языческого святилища.
– Митенька!..
Она повернулась и отшагнула, закраснев от сильного волнения. Потупилась, но сразу снова вскинула на него очи, полные смятения. Уронила с головы на спину платок, распушив светлые волосы.
Колмогорский служилец Митрий Хабаров залюбовался ею, ненастырно протягивая к девице руки.
– Покрасовела еще боле, Алена Акинфиевна. Знал бы, когда впервой тебя увидел, что в такую ненаглядень вырастешь, тогда б еще тебя в жены выпросил.
– Что ж потом не выпросил, о прошлом лете? – дыша всей грудью, молвила она.
– Поздно. Не по нраву я стал твоему родителю, воинскому голове Истратову.
Хоть и не сводил с нее прямого взгляда, Алене почудилась в его словах заминка – будто и правду сказал, да не совсем.
– А нонече мне батюшка с матушкой велят замуж идти, – с неожиданной для самой себя покорностью сказала она. Будто смирилась?
Но жадно смотрела на него – дрогнет ли хоть что-то в лице? Не дрогнуло. Напротив, точно расслабилось в нем что-то. Оглядел ее снова всю целиком и остался равнодушен. Поскучнел будто бы.
– Ну и иди, – прозвучало жестко.
– Да ведь как тебя забуду? – вскрикнула, чуть не плача.
– Забудешь, как всякая баба.
Алена замотала головой, брызнув слезами, и бросилась ему на грудь. Едва доставая макушкой до верхней петлицы кафтана, затормошила:
– А ты,
