мне. Тут же опрокинулась в сон. Утром еле-еле пришла в себя. Из комнаты слышала, как Веничка очень ругал Галю за то, что она дала мне такое сильное лекарство.
Рассказала об этом Нате Алешиной. Убеждает меня больше это лекарство не принимать.
____________
В последний раз приезжаю в Птичное перед отъездом в Коктебель. По просьбе Венички и с разрешения Гали привожу две бутылки сухого вина. Ерофеев встречает на автобусной остановке, на обочине леса, прихватив с собой два стаканчика. Сразу обсмеял мои тряпочные синие босоножки: «Хренульки».
Обсуждаем его предстоящий день рождения. Веня: «Я свой день рождения люблю даже больше Нового года. На станции Чупа за полярным кругом я издал свой первый крик».
Мелькнула на картофельном поле ожидающая нас Галя. Окликнула ее. Подошла и назвала нас с Веничкой пьянью. И добавила: «Пусть лучше он с Ахмадулиной спивается. Ведь они так давно и нежно любят друг друга!»
Веничка комично стукнул кулаком по пеньку: «Не сметь делать замечания католику!» Мы все рассмеялись.
Уже дома допили все вместе вино. Галя пожелала мне хорошо отдохнуть, подарив на дорогу баночку малинового варенья собственного изготовления. Веничка пошел меня провожать до середины картофельного поля. Сказал: «Если бы ты была верна, тебе цены не было бы». Попрощались. Долго смотрела ему вслед… Наконец он обернулся и махнул мне рукой.
____________
В Коктебеле получаю от Венички письмо.
«Пользуюсь тем, милая девчонка, что минут через несколько «Балашиха» Надька и Инжакова Ольга отправятся в столицу и попутно опустят тебе эту короткую эпистолу. Я письма писать разучился и отвык: в 60-х годах я писал в среднем 300–400 писем в год. А в 70-х: 30–40. А в 1987 г. я отправил всего только три маленьких письма сестре Тамаре и вот тебе третье махонькое. До этого, до сегодняшнего дня то есть, был настолько размагничен и зол, что о каких-нибудь письмах, даже тебе, было смехотворно и говорить.
На неделю прервались всякие прогулки в леса, все записки в блокнотах, даже всякое чтиво. Приступил было к “Ожогу” Васьки Аксенова, но дошел только до 25-й страницы, прочел: “Мы шли по щиколотку в вонючей грязи поселка Планерское, а мимо нас вздувшиеся ручьи волокли к морю курортные миазмы”, – сплюнул и отложил в сторону. Сказал только “экое паскудство” и больше ничего не сказал.
Вчера (впервые после твоего отъезда) высунулось солнце. Но погоду на осень и зиму сулят пасмурнее и холоднее обычного. Так что я и радио перестал включать. Подумал только “Экая гнусность” и больше ни о чем никогда не хочу думать. Довершает все мои неуютности прилипчивый пес Улан, обжора и бич Божий, мое мохнатое наказание, долговязая моя отрава. И с ним мне соседствовать до 29-го.
Автограф письма В. Ерофеева к Н. Шмельковой от 22.08.87
Занятно было в 33-м “Огоньке” видеть твою фамилию. Так что не все у меня черно.
Еще отрада, допустим, – мой котенок Пиночет. Я все чаще захожу на ту половину, чтоб с ним посидеть.
