оглянувшись по сторонам, подошел к ней. По его глазам ничего нельзя было прочесть.
– Привет, – сказал он, сочась благоволением. – Что нового?
– Он умер сегодня утром. Теперь он… – Она совладала с собой. – Теперь он в руках Министерства сельского хозяйства.
– Бедная моя. – Это было произнесено тоном любовника, мужчины, обращающегося к женщине. Он снова воровато оглянулся по сторонам, потом шепнул: – Лучше, чтобы нас не видели вместе. Можно мне прийти?
Помешкав, она кивнула.
– Когда сегодня вернется мой дорогой брат? – спросил он.
– Не раньше семи.
– Я побегу. Мне надо быть острожным. – Он жеманно улыбнулся проходящему мимо коллеге, мужчине с кудряшками, как у Дизраэли. – Что-то странное творится, – сказал он. – Думаю, за мной следят.
– Ты всегда осторожен, правда ведь? – спросила она довольно громко. – Всегда чертовски осторожен.
– Да говори же тише, – зашептал он. – Смотри, – добавил он чуть возбужденно, – видишь вон того мужчину?
– Которого? – Вестибюль был переполнен мужчинами.
– Низенького, с усами. Видишь его? Это Лузли. Уверен, он за мной наблюдает.
Беатрис-Джоанна увидела того, о ком он говорил: низенького, одинокого с виду человечка, поднесшего руку к уху, точно проверяя, идут ли его часы, а на самом деле слушающего микрорадио, который стоял в сторонке, на краю толпы.
– Иди домой, милая, – сказал Дерек. – Я примерно через час загляну.
– Скажи, – приказала Беатрис-Джоанна. – Скажи это, перед тем как я уйду.
– Люблю тебя, – одними губами произнес он, словно через стекло.
Грязные слова из уст мужчины к женщине в этом храме антилюбви. Его лицо скривилось, точно он разжевал квасцы.
Глава 6
– Но, – продолжал Тристрам, – Промфаза, разумеется, не может длиться вечно. – Он скривил лицо, изображая шок. – Шок! – объяснил он. – Рано или поздно правителей шокируют их собственные эксцессы. Они обнаруживают, что мыслят подобно еретикам, исходя не из врожденной добродетельности человека, а его греховности. Они ослабляют санкции, и результатом становится полный хаос. Но к тому времени разочарование уже не может проникнуть глубже и достигает своего предела. Разочарование уже не способно толкнуть Государство на репрессивные действия, и воцаряется своего рода философский пессимизм. Иными словами, мы скатываемся к Августианской фазе, к Авфазе. Теперь ортодоксальная доктрина представляет человека греховным существом, от которого не следует ожидать ничего хорошего. Иная мечта, джентльмены, мечта, которая опять же превосходит реальность. Со временем начинает казаться, что социальное поведение человека на самом деле несколько лучше, чем по праву может ожидать августианский пессимист, и потому возникают
