дали, полагалось съесть – таков был порядок. Тот, кто не вылизывал тарелку дочиста, считался неблагодарной свиньей, вполне заслуживающей хорошей трепки. Я тряслась от страха, наблюдая, как он наполняет мою тарелку. Это всегда были огромные порции, слишком большие для маленькой девочки, и часто я просто не могла съесть все, что было в тарелке.
В какой-то момент я придумала серию приемов незаметного избавления от гор еды. В зависимости от того, что было на мне надето, и от того, что это была за еда, я либо потихоньку рассовывала ее по карманам, либо набивала за щеки, а потом просилась в туалет. Там я ее выбрасывала или выплевывала.
Вопросов, что кому нравится, никто не задавал, есть надо было то, что дают. Две вещи я ненавидела особенно люто – шпинат и подливку. Как-то у нас на обед был шпинат, настолько липкий, что его невозможно было никуда спрятать, не испачкав руки и карманы одежды. К нему полагалась подливка, которой отец налил мне столько, что еда просто плавала в ней. Дело безнадежное, решила я, мне этого в жизни не съесть. Я почувствовала, что объедаюсь, и стала есть медленнее.
Отец заметил это и заорал:
– Живо доедай! Хочешь, чтобы отшлепали как следует?
Конечно, я не хотела, но понятия не имела, как смогу доесть это огромное количество еды с жирной подливкой.
– Ешь! – заорал он и дал мне ложку, чтобы есть подливку как суп. Я почувствовала, что меня тошнит, и попыталась скрыть это. Если он это увидит, будет действительно плохо. Но у меня ничего не вышло – желудок не принимал мерзкий шпинат и гадкую жирную подливку. Сдержаться не получилось, и еда выплеснулась обратно в тарелку.
Отец обезумел от ярости.
– Ах ты свинья! Не думай, что этот театр тебе поможет – теперь будешь жрать свою блевотину.
Я замерла и в ужасе смотрела на отвратительное месиво в своей тарелке. По его приказу я нерешительно набрала это в ложку.
– Жри, сучка неблагодарная, ты у меня это съешь!
Я закрыла глаза и отправила ложку в рот. Мир вокруг меня померк, и наступила тьма. Очнувшись, я увидела, что отец избивает маму. Она забрала у меня тарелку, и за это ее били. Указывая на неподвижно лежащую на полу маму, отец крикнул мне:
– Видишь, что ты наделала! Это ты во всем виновата!
Я была виновата не только в том, что отец вытворял со мной, но и в том, что он делал с другими. А он был совершенно ни при чем.
Я думала, что происходящее дома нормально и что все отцы такие же, как мой. Только лет в восемь я обнаружила, что это не так.
Я пришла поиграть в гости к Ханне, моей лучшей подруге по начальной школе. Она была самой маленькой в нашем классе, а я – самой высокой. Каждое утро я заходила за ней, и мы вместе отправлялись в нашу школу имени Тео Тийссена на улице Вестерстраат. Ханна жила на верхнем этаже, и я никогда не поднималась к ней. Обычно мы играли на улице, но на этот раз она пригласила меня поиграть у нее в гостях. Ее мама, бабушка и младшая сестренка были дома.
Когда
