в ее смерти едва ли избавился: «Встреча Максима Максимыча и Печорина у Лермонтова – это не только конфликт воплощенной доброты и человечности с эгоцентризмом и жестокостью. Лермонтов видит в ней и безвыходность положения личности незаурядной и сложной, одержимой неизлечимым внутренним недугом, которая подвергается атакам со стороны человека, стоящего в развитии несравненно ниже. Внешняя холодноватая приветливость Печорина и его уклончивость по существу как от прямолинейно-навязчивых вопросов Максима Максимыча, так и от продления свиданья, – это стоическая выдержка человека, делающего хорошую мину при плохой игре, человека, к тайной ране которого поминутно бесцеремонно прикасается милейшее, простодушнейшее, но совершенно ограниченное существо. На бестактные вопросы Максима Максимыча о Бэле (Печорин при этом “чуть-чуть побледнел и отвернулся”), на его расспрашивания о петербургской жизни, о том, “что поделывал” Печорин, последний совершенно бессилен ответить. Если вспомнить примитивность мышления Максима Максимыча, объясняющего “английскую моду” на разочарование тем, что все англичане – пьяницы, можно представить себе, сколько душевной оскомины и раздражающей боли он мог причинить Печорину своими суждениями, – пустись Печорин действительно в откровенность. Уклончивость Печорина и его быстрый отъезд – это способ (правда, жестокий, которого следовало избежать) как можно скорее ликвидировать мучительно-нелепое положение. Сознание Печориным невозможности для него иного выхода явствует и из утешений им Максима Максимыча, где Григорий Александрович даже пытается проявить некоторое участие: “Ну полно, полно! – сказал Печорин, обняв его дружески: – неужели я не тот же?.. Что делать?.. всякому своя дорога”.
Отсюда следует и еще один вывод: несмотря на нравственную правоту Максима Максимыча, несмотря даже на превосходство его над Печориным в отношении моральном, он настолько далеко отстоит от него по своим понятиям, что требовать от Печорина удовлетворенности обществом Максима Максимыча было бы невозможно»49.
Истолкование эпизода, принадлежащее Е.Н. Михайловой, повторил У.Р. Фохт, огрубив социальную составляющую этой интерпретации: «При всей привлекательности образа Максима Максимыча, при всем том, что его естественность и простота несомненно импонировали Печорину, его простоватость и наивность, его смирение, полное отсутствие у него какого бы то ни было критицизма к общественной действительности того времени до известной степени объясняют холодное, даже грубое отношение к нему Печорина, невозможность для него внутренней близости с Максимом Максимычем.
Но, с другой стороны, при несомненном превосходстве Печорина над Максимом Максимычем обращение его с этим так расположенным к нему стариком говорит о его полной замкнутости в самом себе, о его эгоизме и даже черствости»50.
Но в позднейших исследованиях романа эта, полная оговорок
Там же. – С. 284–285.
