скамьями и наполненной звенящей тишиной.
Я села в уголок, прислонившись к стене, на жесткую деревянную скамью и стала разглядывать четыре фрески, покрывавшие стены, и два крошечных витражных окошка под потолком. Сердце в груди бешено билось, дыхание перехватывало. Взгляд мой упал на ангела на витраже – казалось, он сам излучает свет. Тишина вокруг становилась все плотнее, пока вдруг ее не нарушил глубокий сдавленный всхлип. С какой-то отстраненностью я поняла, что всхлип этот принадлежал мне, и вдруг разрыдалась, сотрясаясь всем телом.
Вся боль потоком лилась из меня наружу: боль от потери Надера, который был моим анимусом, моей мужской ипостасью, тем, кто понимал меня, потому что пережил то же самое. Сердце вновь разрывалось от его предательства – он предпочел отступить и жениться на своей бывшей девушке, – от осознания того, что меня использовали как черновик, а наш красивый роман был всего лишь прелюдией к реальной истории – их истории. Наши отношения обернулись какой-то интрижкой, наваждением. Я оплакивала свою душу, с которой обошлись так жестоко, и свое достоинство, по которому нанесли столь тяжелый удар. Я вспоминала все предательства прошедших лет: двуличие Большого Босса, разочарование собственной карьерой, вероломство моего тела. Не знаю, сколько я там просидела, но в конце концов я посмотрела вверх и увидела ангела. Казалось, он улыбался мне, все так же озаренный таинственным светом, и слезы мои высохли, и я, затихшая и уставшая, наконец, ощутила разливающийся по всему телу покой.
И в тот момент я простила Надера за то, что он так беспечно и неосторожно играл с моим сердцем. Я простила ему все и простила саму себя за то, что ощущала всю эту ярость и боль. Я вдруг подумала: как хорошо, что у меня была эта любовь, такая сладкая и острая.
Всего несколько месяцев я жила с ощущением, что в мире есть кто-то такой же, как я. Кто-то, кому не нужно объяснять причины моих поступков и особенности отношений, правила и тонкости иранской культуры. Кто-то, кто понимал все без слов, потому что был сделан из того же теста.
Наконец я вышла из ризницы и церкви. На улице уже было темно, и, спускаясь по извилистой тропинке, ведущей к Сан-Никколо, я вдруг почувствовала внутри такую легкость, что пустилась бежать и бежала до самого дома.
На другой день я проснулась счастливой – необъяснимо и иррационально счастливой. Позавтракав (и при этом не забыв порцию масла), я оделась в самые яркие цвета, какие только смогла найти, и выбрала самые броские серьги. Придя в «Рифрулло», я звонко крикнула «чао» Паваротти и села за свой обычный столик. Спустя некоторое время мне принесли капучино, сопровождая его строчкой из арии «Nessun Dorma». Я улыбнулась Паваротти, и в этот момент, как обычно, в кафе вошел зеленщик. Его тележка проехала мимо моего столика, и, как и каждое утро, он посмотрел на меня и кивнул, и я, как обычно, посмотрела на него и сказала «чао», и улыбнулась – как обычно. Но то, что произошло после, было совершенно неожиданным – он смотрел
