style="font-size:15px;"> – Только тот, кто страшится жизни, мечтает о твердом жалованье, – колко заметил Лахман. Поразительно, до чего быстро этот человек умел переходить от уныния к агрессии. «Еще один экстремист», – подумал я.
– Ты прав, я страшусь жизни, прямо верчусь от страха, как псина от блох, – заметил я миролюбиво. – Благодаря этому страху только и живу. Что против этого твой маленький сексуальный страх? Так что радуйся!
По лестнице уже спускался Мойков.
– Спит, – объявил он торжественно. – Три таблетки секонала все-таки подействовали.
– Секонал? – оживился Лахман. – А для меня не осталось?
Мойков кивнул и вынул пачку снотворного:
– Двух вам хватит?
– Почему двух? Раулю вы дали три, почему же мне только две?
– Рауль потерял Кики. Можно сказать, вдвойне потерял. Сразу на два фронта. А у вас еще остается надежда.
Лахман явно собрался возразить – такого преуменьшения своих страданий он допустить не мог.
– Исчезни, – сказал я ему. – При полнолунии таблетки действуют с удвоенной силой.
Лахман, ковыляя, удалился.
– Надо было мне аптекарем стать, – задумчиво изрек Мойков.
Мы начали новую партию.
– А Мария Фиола правда была здесь сегодня вечером? – спросил я.
Мойков кивнул.
– Хотела отпраздновать свое освобождение от немецкого ига. Городок в Италии, где она родилась, заняли американцы. Раньше там немцы стояли. Так что она тебе уже не подневольная союзница, а новоиспеченная врагиня. В этом качестве просила передать тебе привет. И, по-моему, сожалела, что не может сделать этого лично.
– Боже ее упаси! – возразил я. – Я приму от нее объявление войны, только если на ней будет диадема Марии Антуанетты.
Мойков усмехнулся.
– Но тебя, Людвиг, ждет еще один удар. Деревушку, в которой я родился, русские на днях тоже освободили от немцев. Так что и я из вынужденного союзника превращаюсь в твоего вынужденного неприятеля. Даже не знаю, как ты это переживешь.
– Тяжело. Сколько же раз на твоем веку этак менялась твоя национальность?
– Раз десять. И все недобровольно. Чех, поляк, австриец, русский, опять чех и так далее. Сам-то я этих перемен, конечно, не замечал. И боюсь, эта еще далеко не последняя. Тебе, кстати, шах и мат. Что-то плоховато ты сегодня играешь.
– Да я никогда хорошо не играл. К тому же у тебя, Владимир, солидная фора в пятнадцать лет эмиграции и одиннадцать смененных родин. Включая Америку.
– А вот и графиня пожаловала. – Мойков встал. – Полнолуние никому спать не дает.
Сегодня к старомодному, под горло закрытому кружевному платью графиня надела еще и боа из перьев. В таком наряде она напоминала старую, облезлую райскую птицу. Ее маленькое, очень белое личико было подернуто мелкой сеткой тончайших морщин.
– Ваше сердечное, графиня? – спросил Мойков с невероятной галантностью в голосе.
– Благодарю
